***

Мама мало что помнила и понимала. Это было, с одной стороны, очень грустно и невыносимо – наблюдать изо дня в день, как увядает любимый человек. С другой стороны, я сам словно подхватил вирус потери памяти и попал вне времени. Даже настенные часы в кухне и в зале перестали поддерживать точный ход. Они по очереди останавливались, стрелки задумчиво дергались на месте, потом снова шли, пока, выбрав понравившиеся цифры, опять не останавливались. Но мама продолжала им верить.

Утром, когда я провожал Таюку, мама, с интересом глядя на нас, спросила:

– Куда вы так поздно? Скоро полночь.

– Здравствуйте, – смущенно произнесла Таюка.

– Здравствуйте, – повторила мама. – Вы на нас не обижайтесь. У нас все хорошо.

Таюка выскочила за дверь, шепнув напоследок:

– Я тебе позвоню.

– Эта женщина из Водоканала? – спросила мама.

– Почти, – ответил я из прихожей. – Есть хочешь?

– Хочу.

– Сейчас сообразим что-нибудь.

Мама встала у окна, долго смотрела на улицу и наконец произнесла:

– Вот и кончилась зима, люди без шапок ходят, скоро на дачу поедем.

– Поедем! – громко поддержал я из кухни. – Сначала только поедим, а потом поедем.

Стоявшая стрелка на кухонных часах вздрогнула, сделал несколько нервных шагов и замерла. Надо бы батарейки заменить, подумал я и тут же об этом забыл.

***

Со времен Гиппократа людям доносят верную мысль, что они есть то, что они едят. Те, кто начинают жить согласно этому правилу, вскоре понимают, что, когда мы не едим, – становимся теми, кем должны быть. Быстро и вкусно из того, что нравилось маме, я готовил драники и гороховую похлебку. Мама не помнила, что ела вчера, а мне было все равно, что есть. И потому через день мы ходили по дому и тихо, по-семейному, пускали «голубков».

В этот раз я не изменил своему меню. Горох был замочен с позавчера и чуть забродил. Я его промыл, поставил на огонь и взялся чистить картошку на драники. Осень за окном тоскливо качала серо-желтые ветки и пускала слезы по мутному стеклу.

Я вошел в комнату мамы.

– Готово. Ты чего притихла?

Мама сидела на диване, уставившись в пол. Она перевела взгляд на меня. Каждый раз, как я встречался с ней глазами, меня накрывала горячая волна и казалось, она сбивает с ног, я падаю и бьюсь в конвульсиях.

– Готово, – повторил я. – Пойдем есть. Твои любимые драники.

Мама резво поднялась. Усевшись перед тарелкой, она рассказала, как после войны они с бабушкой и сестрами часто голодали, спасались только картофельными оладьями, взяла драник и замерла.

– Красиво, – мама держала перед собой драник, наблюдая в нем какой-то только ей видимый узор. – Как будто женщина рисует бам…

Последнее слово было заедено драником.

– Что рисует женщина? – заинтересовался я.

– Женщина, – повторила мама, – рисует.

Я машинально жарил, подкладывая маме в тарелку, помешивая похлебку, и уже в комнате неожиданно для себя произнес:

– Женщина рисует. Бам…

Вспомнил мамино лицо и заплакал. Чтобы отвлечься от горьких убивающих слез, я открыл наугад книгу, лежавшую на столе. Суфий Хидаят Инаят Хан – подарил кто-то из друзей. Вытирая глаза, я прочитал, что внутренняя жизнь напоминает путешествие, которое требует вдумчивого планирования для того, чтобы избежать бесплодного возврата к исходной точке.

Я вернулся на кухню и замочил горох.

***

До моего приезда мама подключила кабельное телевидение и теперь с интересом смотрела все подряд. В сумерках я зашел к ней в комнату. Она смотрела канал альтернативной музыки, мы молча глянули пару клипов Prodigy и Garbage.

– Пойду прогуляюсь немного, – сказал я. – Не скучай тут без меня.

Мама щелкнула пультом. По местному каналу рассказывали об острове Патмос. Одеваясь, я слушал, как к небольшому островку на Катуни на лодке переправлялся помолиться святой Макарий.