Они выпили. Антонина стала потихоньку убирать грязные тарелки, отметив, что Ольгина так и осталась чистой. Александра Владимировна поблагодарила Тоню за ужин и объявила, что ночь уж на дворе и пора ей ложиться. Все вскочили вслед за ней. Девочки стали помогать матери перетаскивать на кухню посуду, Николай Аркадьевич отправился к себе, а молодые люди удалились в гостевую комнату, примыкавшую к столовой, вправо по коридору.

Напротив каменного дома через двор с западной стороны стоял дом деревянный. Крылечко, сени да две комнаты: одна – налево, другая – направо. Левой пользовались Березины, когда в конце марта переезжали на дачу из Москвы, чтобы застать раннюю весну: цветущие вербы, разлив, прилет грачей, оглашающих парк озабоченными криками. Возвращаться в Москву осенью они, наоборот, не спешили и в середине сентября снова перебирались в деревянный дом. В каменном становилось холодно, а двух печек да плиты, чтобы обогреть все помещение, было недостаточно. Весной по сырым углам еще долго лежал снег. В сущности, на даче долго жили лишь Антонина и Александра Владимировна. Тоня так и не смогла вернуться к работе, хотя и окончила после школы училище и какое-то время трудилась медицинской сестрой. Забота о двух дочерях после кончины мужа, об отце и о потерявшей зрение тетушке требовала всех ее сил и внимания. Большой сад и огород, без которых трудно было прокормить все семейство, тоже был теперь в основном на ее попечении. Пока Николай Аркадьевич завершал московские дела (а он не торопился, предпочитая город деревне) или устремлялся в Москву по окончании лета, Антонина с тетушкой уютно устраивались в деревянном доме, чтобы переждать холода. Александра Владимировна не могла больше помогать по хозяйству, но зато окружала Антонину теплом и лаской, что было для той гораздо важнее: тетушка заменила ей мать. Когда Тоне в 41-ом исполнилось одиннадцать, Ольга Владимировна Березина (Рацкевич) погибла на станции во время бомбежки.

В правой комнате жили сторожа. Когда пустел каменный дом, они нередко перебирались в маленькую каморку за кухней, куда от плиты шел ровный приятный жар. Так и дом не выглядел пустым, и готовить Груня предпочитала на плите. Она ловко двигала чапельником чугунные сковородки с блинами то к центру – пожарче, то к краю – похолоднее, а в другой раз совала ухватом чугунок с кашей прямо в остывающую топку. Всякий раз она ворчала, дескать, жаль, что печка не русская, как у тети Нюры.

Завидев вечером тучу в полнеба, она с трудом сняла с веревки закрутившееся по ветру белье и поспешила, никого не спрашивая, растопить плиту. Дождь неминуемо должен был быть сильным, а «Николай Аркадьевич сырости не любят».

Печка быстро набирала тепло, уютно потрескивая и бросая красные блики сквозь щелку в дверце. Антонина принялась разогревать картошку на сковородке и резать сало. Слава Богу! Все добрались целыми и невредимыми. Груня внимательно посмотрела в дверь столовой, чтобы рассмотреть приезжих, точнее одного из них, потому что к Алексею все давно привыкли. Дождь почти стих. Груня удостоверилась, что дров подкладывать больше не надо, пожелала Тоне спокойной ночи и, накинув брезентовый плащ на голову, побежала через двор в дом напротив.

Увидев на гвозде в сенях знакомый картуз, Груня сразу поняла, что Никифор не один. Поправив косынку (концы перехлестнуты под пучком и узлом завязаны на голове) и одернув кофту, она решительно открыла дверь:

– Та-а-к! Устроились, голубчики… Панкратыч, ну есть ли у тебя совесть?

– И тебе не хворать! Садись-ка, Грунюшка, с нами. Посиди, отдохни…