Они были всем. Моей работой. Моей верой. Не красивыми, но живыми. И если сработают – значит, всё было не зря.

Я втиснулся в узкий зазор между платформой и костюмом. Металл обжигал даже через одежду. Парень внутри почти не двигался. Только дрожал. Глаза – полны паники. Ему не хватало воздуха.

Руки дрожали. Но знали, что делать.

Ремешок. Пуск. Индикатор мигнул синим.

Очищение началось.

Он вдохнул. Резко. Судорожно. Но вдохнул.

Он дышал.

Можно было бы остановиться. Но воздух стал другим. Горячим. Горьким. Я попытался вдохнуть – и резкая боль прошила грудь. Кашель вырвался, хриплый, тяжёлый. Всё поплыло.

Я ещё видел, как близнецы бросились ко мне. Как Рикки что-то кричит. Но звук был далёким, как сквозь воду.

Я упал. Не резко. Просто исчез пол под ногами.

И только одна мысль осталась в голове:

Он теперь дышит.

Когда меддроны взмыли вверх, унося Алекса и Криса в противоположные стороны, пространство вокруг словно погрузилось в невесомость. Зал, по-прежнему наполненный светом прожекторов и шумом аппаратуры, вдруг потерял голос – и вместе с ним исчезло чувство реальности. Всё осталось на месте: голограммы, вентиляционные щели, высокие панели из стекла и металла. Но воздух стал вязким и тяжёлым, а над площадкой всё ещё витал тонкий, едкий дым, похожий на запах старой, пережжённой пайки. Он цеплялся за вывески, оседал на рукавах и плечах, пробирался в лёгкие, как напоминание о том, что только что произошло.

Мы стояли в полном молчании. Не только дети – даже взрослые казались потерянными, как будто у них внезапно отняли инструкции к происходящему. Никто не решался заговорить первым. Ни один ведущий не произнёс слова. Экраны застыли на прежних кадрах. Всё зависло.

Я чувствовал, как бешено колотится сердце – не как обычно, а так, будто кто-то включил в груди не мотор, а целую турбину на холостом ходу. Этот ритм был не ритмом жизни, а грохотом тревоги, которая заполняла всё внутри.

Рядом стояли близнецы. Федя побледнел, губы его были плотно сжаты, в глазах застыло то ли молчаливое упрямство, то ли страх. Костя крепко прижимал к груди рюкзак Алекса, будто он был последним, что связывало нас с ним. Его руки заметно дрожали.

Из-под стола выбрался Зефир. Он взволновано смотрел на нас троих, как бы спрашивая «все ли с Алексом будет хорошо?». На мгновение мне даже показалось: он чувствует то же, что и мы.

– Это всё? – спросил Костя, едва слышно. – Он… правда ушёл?

Я не знал, что ответить. Никто из нас не знал.

Наш стенд по-прежнему стоял целым. Панель мигала в стандартном режиме, словно ничего не произошло. Но теперь это больше ничего не значило. Работа, которой мы гордились, которую доводили до совершенства, вдруг стала фоном, пустой оболочкой без смысла.

Я смотрел на то место, где ещё секунду назад лежал Алекс. Видел, как он сорвался с места, как снял с руки фильтр-часы, как вложил их в экзоскелет, словно это было единственно верным действием в его жизни. Это был не героизм в классическом смысле. Не подвиг, достойный заголовков. Это было что-то гораздо глубже – инстинкт, почти предчувствие, как будто он всю жизнь готовился к этой секунде, а всё до неё было просто тренировкой.

Теперь его не было с нами. И от этой мысли становилось по-настоящему страшно.

Где-то у дальнего стенда техники из команды «Неон» лихорадочно отключали оборудование, пытались объяснить сбой, договаривались с судьями. Но это уже никого не волновало. Их сложнейшая система подвела. А спасение пришло оттуда, откуда его никто не ждал.

Я внезапно понял, как всё это должно было выглядеть со стороны: команда мальчишек, которую никто не воспринимал всерьёз; самодельное устройство, которое считали забавной поделкой; и прототип, созданный в тишине и скромности, который, в конечном счёте, стал тем, что действительно спасло.