И Калугина решил Иваньев использовать на полную катушку, о чем тот сразу догадался, потому что хозяин каюты смахнул со столика крошки в подставленную газету и застыл в чересчур знакомой Калугину позе: указательный палец припечатывает уста, из которых вот-вот вырвется сногсшибательная новость, глаза буравят собеседника, как бы проверяя его на способность молчать до гроба и не поражаться услышанному. Палец оторвался от уст и прочертил в накуренной каюте контуры того, что не могло не быть женской фигурой, глаза томно закатились, плечи подергались, а бедра подвигались, рисуя мужскому воображению куда-то спешащую девушку. Иваньев заговорил наконец – понизив голос, сообщая другу великую тайну. Два часа назад он, Иваньев, здесь, на пристани, совершенно случайно познакомился с пробегавшей девицей, штабной медсестрой, очень недурной, хотя, разумеется, темнота полярной ночи может омолодить или застарить женщину, но по голосу – явно не сорокалетняя кокша с буксира.

– Я напустил на нее ядовитое облако своего обаяния!.. – расписывал очередной подвиг Коля Иваньев, всегда цветисто выражавшийся, когда речь шла о покоренных им женщинах. – Она готова была отдаться мне на стенке, но я был, как всегда, благоразумен и сладостный миг перенес на будущее. Короче, я учел твои интересы и отстранил Додонова от участия в боевой операции…

Заключалась «боевая операция» в следующем. У штабной медсестры Тани есть подруга телефонистка Вера, а у них обеих – двухкомнатная квартира в доме, где живут семьи комсостава. Первый подъезд, второй этаж, квартира шесть – именно здесь Таня и Вера будут ожидать их, Иваньева и Калугина, в семь вечера четвертого декабря сего, то есть одна тысяча девятьсот сорок второго, года! Договорились?

Калугин слушал, сдерживая раздражение. Что это за добрые феи среди залапанных интендантами девок? Какая квартира в полуголодном и мерзлом Полярном? Что за точность во времени, когда неизвестно, где будут они, Калугин и Иваньев, четвертого декабря? Эсминец-то либо в море, либо в Ваенге, не определена и судьба самого Калугина. Смешно, черт побери, ребячество, такое же сумасбродство, как мгновенный перевод из бригады ОВРа в дивизион эскадренных миноносцев. Очередная шуточка друга Коли.

Иваньев отпарировал немедленно. Ему точно известно, что эсминец утром четвертого придет в Полярный, на сутки. Как раз четвертого – счастливое совпадение! – у Тани и Веры свободный от вахт и дежурств день. А две с чем-то недели, отделяющие сегодняшний день от четвертого декабря, Калугин сиднем будет сидеть на плавбазе, никуда его не назначат, отпроситься до утра пятого сам морской бог велит. Вперед, к завоеванию женских высот! То есть низин. Да здравствует день рождения!

– Это чей еще день рождения?

– Мой! – Иваньев взмахнул рукой так, будто давал команду поднимать занавес. – Ради моего дня рождения медсестра и телефонистка накроют стол. А я поклялся, что буду с шампанским!

Насколько помнил Калугин, день рождения Иваньева падал на какой-то летний месяц, на практику, иначе Анна Евграфовна и Евгений Борисович устраивали бы празднество и Калугина обязательно приглашали бы. Врал Иваньев, врал – и подвернувшейся медсестричке, и другу.

Соврал и Калугин, пообещав четвертого декабря быть в Доме флота и не сомневаясь в том, что намеченная встреча не состоится.

– Прекрасно! – восхитился Иваньев. – Значит, около половины седьмого вечера у Дома флота… А это – тебе, – наклонился он к чемодану и достал сверточек. – Шерстяные носки, до пупа, выменял у негра, бегают по Мурманску союзнички, только и слышишь «чейндж» да «чейндж», давай, мол, меняться, страсть у них такая, негр у меня выклянчил БТЩ, – деловито пояснил Иваньев, имея в виду, конечно, не базовый тральщик (БТЩ), а «Бревна-Тряпки-Щепки», табачную смесь, которую выдавали вместо махорки…