На фоне такого непоследовательного отношения Цезаря к судьбе практически как ее насмешка выглядит рассказ Светония о его сне накануне убийства: «А в последнюю ночь перед убийством ему привиделось во сне, как он летает под облаками, и потом как Юпитер пожимает ему десницу; жене его Кальпурнии снилось, что в доме их рушится крыша, и что мужа закалывают у нее в объятиях: и двери их спальни внезапно сами собой распахнулись настежь [Suet. Iul.,81,3].

Тацит, вероятно, согласился бы с Цезарем во-многом. Свою отстраненность от бытовавших в народе представлений о «судьбе», «небесной каре» он не пытался скрыть, противопоставляя свое мнение общепринятому. Так, он не поддерживает народную молву о предстоящем поражении армии Отона, предвестником которого послужил, якобы, разлив Тибра и затопление Марсова поля (Hist.,I,86). Он не обнаружил в стихии огня, «причинившего неведомые дотоле опустошения», влияния злого рока [Ann.,IV,64]. Тацит даже сомневался в правдивости ряда «священных» легенд, к примеру, о происхождении латинов от оставшихся в живых защитников героической Трои. Для него эти рассказы не более чем «недалеко отстоящие от красноречивых древних басен» предания («haud procul fabulis vetera facunde exsecutus») [Ann.,XII,58]. Тацит не поддержал уверенности народа в неуязвимости Марикка из кельтского племени бойев, поднявшего восстание против римлян, в наказание за что его бросили диким зверям, которые не тронули его: «Глупый народ верил, что [он] неуязвим» («stolidum vulgus inviolabilem credebat») [Hist.,II,61].

Таким образом, в восприятии и оценке Тацитом природных и социальных пертурбаций, а также римского мифологизированного прошлого заметны стремления отделить свое мнение от общественного, высказать свою концепцию, противоположную общественному мнению.

Дион Кассий несколько иначе относился к предсказаниям судьбы, нежели Тацит. Он, скорее, склонен верить им. О гонениях Вителлия на «звездочетов»: он говорит, что он «издал приказ покинуть Рим и всю Италию до определенного дня», в свою очередь они «подбросили ему письмо, где велели ему расстаться с жизнью до того же самого дня, в который он действительно и умер». После чего следует ремарка самого Диона: «Вот до какой степени точно предвидели они будущее» [Dio Cass., LXIV. 1 (4)].

Дион рисует нам весьма противоречивый образ Веспасиана, который то игонял астрологов из Рима, то сам охотно пользовался их услугами: «Он также изгнал из Рима астрологов, хотя сам пользовался услугами всех тех, которые среди них были самыми лучшими, и ради некоего Барбилла, человека подобного рода занятий, даже разрешил эфесянам провести священные игры, чего не позволял ни одному другому городу [Dio Cass., LXV, 9 (2)].

* * *

В целом нам необходимо заключить, что все сказанное свидетельствует о прочной, но разнонаправленной связи компонентов горизонтальной структуры «прошлое-настоящее-будущее», так как будущее не всегда могло быть спрогнозировано изначально предшествовавшими ему звеньями во временном ряду.

Как мы видим, римляне свято чтили памятные страницы своего мифологизированного прошлого, но со страхом вглядывались в будущее. Коллективная память римлян бережно хранила узловые события их истории, воздавая почести ее создателям – предкам. В прошлом обитатели Лация видели образец идеального уклада жизни. Идеализация исходного состояния римской civitas, по нашему мнению, привела к восприятию движения вперед как удалению от идеала и нормы и породила популярные в период жизнь Тацита представления о порче времени. Но, идеализируя прошлое, римляне при этом не пренебрегали и реалиями настоящего.