– Вам зачем?

– Я хочу вымыть руки.

– Так я вам подам.

На протесты моего отца она сказала:

– Если это ваши дети могут делать, то отчего я не могу?

Моментально завладев «простоквашницей», она начала усердно помогать моему отцу мыть руки.

Вообще, простота и скромность были отличительными чертами царской семьи. Великие княжны говорили:

– Если вам не трудно, то мама просит вас прийти.

Никогда никто из окружающих не слышал от их величеств или от их высочеств слово «приказываю».

Ее величество приходила всегда в очень нарядных белых капотах с длинной жемчужной нитью на шее, опускавшейся почти до самых колен. Она всегда удивительно ласково заговаривала с нами и, когда я целовала ей руку, целовала меня в висок.

Один раз пришел государь, и от одного взгляда его чудных синих глаз я чуть не расплакалась и ничего не могла ответить на его вопросы о нашем путешествии.

Неудивительно, что я, девочка, смутилась, но я знаю светских дам и мужчин, не один раз видевших государя и говоривших, что от одного взгляда этих глубоких и ласковых глаз они еле удерживали слезы умиления и готовы были на коленях целовать у него руки и ноги.

Я помню, как мой отец рассказывал о жизни в Могилеве во время войны, когда в отсутствие ее величества государь, сам разливая вечерний чай, спрашивал, указывая на сахар:

– Можно пальцами?

А для моего отца это было действительно счастьем получить кусочек сахара, тронутый его величеством.

Раза два приходил Алексей Николаевич. Ему было тогда семь лет. Его очень интересовал костыль, приготовленный для моего отца, и, прислонившись лбом к плечу костыля, он выглянул между палками и спросил:

– Вы меня видите?

А потом добавил:

– Чей это костыль?

Мы всегда называли моего отца «папуля», и поэтому брат ответил:

– Папулин.

Это слово, по-видимому, очень понравилось Алексею Николаевичу, так как он улыбнулся и в следующий раз повторил свой вопрос и был удовлетворен тем же ответом.

Когда же после нашего отъезда Алексей Николаевич спросил моего отца: «Чей это костыль?» – и когда тот ответил: «Мой», – сделал разочарованное лицо.

При Алексее Николаевиче состояли тогда няня Мария Ивановна Вишнякова и дядька-боцман Деревенько[3], но няня была скоро сменена, и на ее месте появился гувернер-швейцарец месье Жильяр – образованный и удивительно милый человек, которого сразу все полюбили, а Алексей Николаевич завязал с ним тесную дружбу и вскоре заговорил по-французски лучше своих сестер.

Уже гораздо позже появился англичанин мистер Гиббс, не бывший в таких близких отношениях с царской семьей, как Жильяр, а боцману Деревенько в качестве помощников лакеев были назначены два матроса – Нагорный и Седнев.

Помню, как обрадовал моего отца Алексей Николаевич первой, обращенной к нему французской фразой:

– Je vous aime de tout mon petit coeur[4], – сказал он ему как-то вечером на прощание.

Большим было горем для всех, когда осенью 1912 года в Спале Алексей Николаевич захворал, и настолько серьезно, что из Петербурга вызвали хирурга Сергея Петровича Федорова. Как мне потом объяснял мой отец, у Алексея Николаевича появилось внутреннее кровоизлияние на почве ушиба живота. Образовавшаяся опухоль давила на нервы, и этим вызвались страшные боли и неподвижность ноги. С трепетом следили мы за печатавшимися в газетах бюллетенями.

К сожалению, я, боясь обыска красноармейцев, сожгла все письма моего отца, а подробный дневник, который он вел во время болезни, остался в Царском Селе.

К декабрю Алексей Николаевич настолько поправился, что царская семья переехала в Царское Село.

С этой зимы при Алексее Николаевиче появилось новое лицо, остававшееся при нем неотлучно, – доктор Деревенко, ассистент профессора Федорова, к которому Алексей Николаевич очень привязался и сын которого постоянно играл с ним.