Только что мы успели поздороваться и сказать пару слов, как за дверьми послышались шаги, голоса, смех, затем стук в дверь, и появились все четыре великие княжны. Как сейчас помню, что старшие были в белых юбках и бледно-голубых вышитых блузках, а младшие – в красных с серыми горошинками юбках и белых блузках…

Великие княжны очень мило с нами поздоровались, и старшие задали нам несколько вопросов о нашем путешествии, на которые мы еле-еле от смущения отвечали, а затем собрались уходить. Мой отец попросил Татьяну Николаевну спросить у ее величества, разрешит ли она нам приехать и завтра.

Через несколько минут Татьяна Николаевна вернулась и сказала со своей милой манерой, быстро-быстро скрадывая слова:

– Мама сказала, что Таня и Глеб, пока вы больны, могут приезжать каждый день.

Можно себе представить нашу радость и то нетерпение, с которым мы каждый день ждали двух часов, то есть отхода катера с Графской пристани на «Штандарт».

Почти сразу после нашего приезда приходили младшие великие княжны, изредка и старшие. Больше всего мы видели Анастасию Николаевну. Она приходила и садилась в ногах дивана, на котором лежал отец, а вечером, когда при закате солнца должна была стрелять пушка, она всегда делала вид, что страшно боится, и забивалась в самый дальний уголок, затыкая уши и смотря оттуда большими, делано испуганными глазками.

Иногда, чинно разговаривая, она, если мы вставали за чем-либо, незаметно подставляла нам ножку.

Мария Николаевна и Анастасия Николаевна страшно любили играть в нулики и крестики и знали какой-то секрет, при помощи которого всегда выигрывали, но сообразительный Глеб проник в их секрет, и Анастасия Николаевна, проиграв ему несколько раз, предупреждала Марию Николаевну:

– Берегись, Мари, он хорошо играет.

Глеб уже тогда очень хорошо рисовал людей со звериными головами, и княжны приносили кусочки бумаги и карандаши, чтобы срисовывать.

Однажды Анастасия Николаевна пришла, вся утопая в своих распущенных длинных волосах, в которых где-то витал маленький белый бантик, и, усевшись в ногах дивана, вытащила из кармана целую гору смятых листков папиросной бумаги, которую она стала разглаживать на коленях и аккуратно складывать стопочкой.

– На что вам эти бумажки? – спросил отец.

– А я с ними играть буду, – сказала Анастасия Николаевна и, сложив их горкой, запихнула обратно в карман.

Затем, просидев еще немножко, она рассказала нам, что Мария Николаевна все туфли портит, потому что надевает их, придавливая пятку; поговорив еще о чем-то, она встала, попрощалась и вышла, но не в коридор, а только за портьеру, так что мы видели кончики ее белых туфелек.

– А мы вас видим, Анастасия Николаевна, – смеясь, сказал мой отец.

Она выглянула из-за портьеры, засмеялась и убежала. На следующий день то же самое: Анастасия Николаевна сделала вид, что ушла, но из-за портьеры выглядывал ее белый башмачок.

– А мы вас видим, – сказал мой отец.

За портьерой – молчание.

– Выходите, Анастасия Николаевна, мы вас видим.

Опять молчание.

Мы отодвинули портьеру, и там одиноко стояла белая туфля, а Анастасия Николаевна, поставив ногу в чулке на носок другой туфли, выглядывала из-за приотворенной в коридор двери.

Около пяти часов к моему отцу приходила ее величество, у которой он ежедневно выслушивал сердце. К этому времени мой отец всегда просил нас подать ему вымыть руки, что мы и делали, наливая воду в стеклянную чашку, которую великие княжны назвали «простоквашницей».

Однажды, уже после нашего отъезда, мой отец попросил сидевшую у него великую княжну Анастасию Николаевну выйти в коридор и позвать лакея.