Я с удивлением поняла, что из глаз моих катятся крупные слезы, смачивая спутанные волосы, затекая куда-то за затылок. Зла не было. Ужаса, истерии тоже. Я не помню, что Костя говорил мне в этот день. Вроде утешал, по-хозяйски заваривал мне чай, помогал одеться. Пошел меня провожать. С полдороги я вырвалась из сонного оцепенения и побежала к родному подъезду. Закрывшись в квартире на два замка и щеколду, долго мылась в ванной, плакала, сгорбившись под струями душа, терла кожу мочалкой до царапин.

Через пару дней все повторилось. Еще через неделю их было уже трое. Меня никто открыто не принуждал ходить с ними в тот гараж и делать все эти ужасные вещи. Пара туманных намеков на анонимный звонок на работу матери по поводу дочери – новоиспеченной шлюхи, парализовали меня сильнее любых прочих угроз. Я механически делала то, о чем меня просили, представляя в уме свое тело не своим, а заимствованным, словно в фантастических романах об инопланетных подселенцах. По вечерам мне хотелось тихо сдохнуть от любой неведомой и неизлечимой болезни, только бы это прекратилось.

А еще через месяц от меня отстали.

Эта история не выплыла наружу. Видимо, мальчики понимали, что, так как они поступали, поступать было как бы нехорошо. В итоге я молчала. Молчали и они. Для окружающих я оставалась такой же, как и была. Шел к концу 9 класс, я усиленно готовилась к экзаменам и в итоге сдала их блестяще. Я все так же бегала на заседания редколлегии в газету. Из нового – я лишь стала подводить глаза и красить ресницы, словно пытаясь за плотным макияжем спрятать то, что казалось, теперь жило в моих взглядах. Ужас? Отвращение? Обреченность?

Я не знаю, каких усилий мне стоило оставить все в тайне. Видимо, помогло то, что мать работала на двух работах и редко бывала дома, а дед с бабушкой до сих пор видели во мне ребенка. Видимо, сыграло роль, что я не стала резать себе вены, прогуливать школу и впадать во все тяжкие, как это сделал бы любой нормальный подросток на моем месте. Единственное, сорвала со стены постер с группой «Пикник» и никогда, никогда больше не слушала их записи.

Лето моего пятнадцатилетия выдалось жарким и сухим. Иногда проносились недолгие грозы совсем без дождей. Налетал ветер, сгоняя лиловые тучи к краю горизонта, стремительно и торжественно. Дневной свет тускнел, душный воздух уплотнялся. Вспотевшие виски начинали нудно ныть, предвещая скорый приступ мигрени. Я почти не выходила из квартиры под надуманным предлогом усиленного изучения английского и неважного самочувствия. Мать пропадала на даче.

Я включала «The Doors», сведённую с копии лицензионного альбома запись не лучшего качества. Посторонние шорохи на затёртой плёнке входили в дивный унисон с шелестом кленовых листьев на улице, с тысячей звуков и шепотов, которые создавали порывы ветра. Пыль, мелкий мусор и камушки неслись по опустевшей улице, заканчивающейся малым железнодорожным переездом. Светлая громада маслоэкстракционного завода, видневшаяся за стволами деревьев, неумолимо меняла цвет в сгущающемся перед грозой воздухе. Я открывала нараспашку окно в своей комнате. Вымазанный многими слоями краски шпингалет больно прищемлял указательный палец. Стёкла постанывали в деревянных облупившихся рамах. Пахло пылью и жареными семечками подсолнечника.

Я подставляла лицо горячему ветру и закрывала глаза. На столе пылилась стопка много раз перечитанных книг. «Черный обелиск» Ремарка, «Хоббит» Толкиена на английском языке, «Девять принцев Амбера» Желязны. Любимые, милые сердцу проводники из скучной действительности! Но читать не хотелось, словно всё стоящее на свете было читано и усвоено, прожито еще сотни жизней назад.