Наверное, впервые жизнь не казалась мне скучной.

С людьми же было общаться, как и прежде, нелегко, но я научилась притворяться. Постепенно завязались приятельские отношения со старшими ребятами, оккупировавшими двор вечерами с гитарами и лёгким смехом. Они чувствовали во мне некое родство, называли себя металлистами и до первых петухов репетировали в маленьком – два с половиной метра на три гараже. Я была им признательна за то, что они считали меня своей и взяли под свою опеку. Доморощенные неформалы, сильные и жесткие, но нежные и романтичные в душе, ребята гордились дружбой со мной, правильной домашней девочкой. Расскажи я новым приятелям о беде, постигшей меня, моя поруганная невинность вмиг была бы отомщена, но как было стыдно признаваться в своем падении! И я просто наслаждалась общением, весьма своеобразным, обсуждала с ребятами прочитанные книги, вежливо отказывалась от любого алкоголя, иногда рисовала кому-нибудь эскизы татуировок, и даже под настроение делала наброски. Эти листочки, вырванные из альбома, до сих пор со мной. Вот Славка с гитарой, лохматые волосы, крупный подбородок, красивые задумчивые глаза. Вот Фима – крупный, кудрявый, с сочными губами и огромными кулачищами. Вот Валерка, веснушчатый, рыжий, в напульсниках ACDC.

Жизнь вошла в колею. Тем не менее, некий шлейф грусти тянулся за мной, куда бы я не шла. Он стал частью моего образа. Я словно привыкла прятать в глубине мыслей и за черными стрелками на верхних веках свою непохожесть на сверстников.

Что же до моих обидчиков… Один поступил в местное ПТУ, двое уехали из города, а третий через пару лет утонул в реке. Узнав об этом, я не испытала ни радости, ни сожаления, только щемящее чувство, что мир пришел в движение, а я остаюсь на месте, и от этого стало немного не по себе.

Итак, шестнадцать тридцать семь.

Бог останавливает время.

Он спускается с небес,

в карманах прячет чудеса.

Он говорит, что я могу передать письмо тебе,

с белым парусом, который возвращается

на много—много—много лет назад…

Високосный год.

Солнце вплывает в кроны порыжевших клёнов, ослепительно вспыхивая на куполе монастыря.

Я сижу у тебя на коленях, в нас плещется примерно полтора литра коньяка на двоих. Мне уже час как пора домой. Но не хочется, и, если бы не Катька, я, наверное, могла выдумать еще тысячу предлогов, лишь бы отсрочить возвращение в быт, в серость, в безденежье, в тупое созерцание Сашкиной спины перед компьютером.

Ты целуешь меня, я закрываю глаза. Мне хочется петь. Чувствую себя удивительно юной, легкой и воздушной. То ли это контраст – твои сорок один и мои двадцать пять. Словно и не было в моей жизни замужества, родов, рутины, тяжелой и неинтересной работы, долгов за квартиру.

Эта весна отозвалась во мне острой, какой-то болезненной влюбленностью, влюбленностью почти булгаковской, хоть и отдающей в итоге достоевщиной.

Ты так часто спрашиваешь, что я в тебе нашла, чем же ты меня заслужил, что мне становится неловко. В конце концов, разве имеет значение, почему мы теперь вроде как вместе.

Измена. Это слово противного грязно-голубого цвета. В детстве я видела все слова, числа и буквы окрашенными в различные оттенки, и очень была удивлена, узнав, что у других это не так. У тебя оказалось «так». Неожиданно и странно. И весьма замечательно. Но цвет ненавистного слова от этого не становился более приятным на вид.

А ты знаешь, что слово «любовь» не имеет постоянного цвета, а переливается от бледно-серебристого до темно-фиолетового? А что слово «боль» подобно электрической вспышке? А слово «разлука» – черно, как погасшие угли?