Но, как бы странно это ни прозвучало, ничто из этого её не трогало: ни «Главное о Роузи», ни генеалогическое древо. Будто ничего этого не было. Да и большую часть времени она вела себя так, будто меня тоже не существовало.

Раньше я постоянно просила её рассказать о дне моего рождения, пока не осознала всю безнадёжность этой просьбы.

Я знала, где и когда это произошло, но мне хотелось узнать, что она почувствовала, увидев меня в первый раз. Мне хотелось услышать, что для неё моё появление на свет было сравнимо с вручением бочонка золота и дарственной на самый красивый гавайский остров (именно так описывала рождение Джерм её мама).

Но в конце концов я сдалась. Потому что получала в ответ лишь долгий взгляд и раздражённое «Разве я могу такое упомнить?». Как если бы я спрашивала её, кто стал чемпионом мира по бейсболу в 1976 году.

Мама никогда меня не обнимала, никогда не радовалась моему возвращению из школы и не грустила, когда я шла к школьному автобусу. Она не спрашивала, где я была, не помогала мне с покупками, не говорила, что пора спать. Я ни разу в жизни не слышала её смеха. У неё диплом по истории искусств, но я ничего не знала о её преподавателях или чему она училась. Она никогда не рассказывала, как влюбилась в моего папу и любила ли она его вообще.

Иногда она говорила со мной так, будто моё имя было спрятано у неё где-то далеко в подсознании, и ей приходилось прилагать усилия, чтобы ухватить его и вспомнить. Когда ей предстояло встретиться с моими учителями или врачом, она спрашивала меня, как дела в школе и как я себя чувствую, словно готовилась к тесту. Голые факты – это всё, что она могла обо мне запомнить.

Я давно уяснила, что моя мама относилась ко мне не так, как большинство мам относятся к своим детям: как к лучикам света, от которых невозможно оторвать глаз. Меня она едва одаривала взглядом.

Но я всё равно любила её больше всех в мире, ведь другой мамы у меня не было. Я рисовала на стенах в её комнате, надеясь вызвать ответную любовь ко мне. Если подумать, я и свои истории-то сочиняла потому, что хотела убедить себя, что могу что-то изменить: например, выдуманное заклинание спасёт нас от выдуманного чудища, и мы отправимся в выдуманное убежище. Но Джерм права, сказав, что всё это бессмысленно.

А самое ужасное – что я и сама так думала.

Я вернулась в коридор, зажгла фонарик, потому что одна из лампочек в люстре перегорела, и спустилась по старым скрипучим ступенькам в подвал. Загрузив стиральную машину, я побежала назад, перепрыгивая через ступеньку: внизу у меня всегда мурашки бежали по коже.

Проходя через кухню, я достала из тайника блокнот.

У меня был план.

И хотя я совершенно этого не желала, именно с моего плана всё и началось.

Моя комната особенная – её украшала мама, которую я никогда не знала. Много лет назад, ещё до моего рождения, она раскрасила её яркими цветами, изобразив на потолке радуги и ангелов-хранителей. Вокруг окна она сделала красивую надпись: «Достаточно одной свечи, чтобы бросить вызов и очертить тьму», которая, как я выяснила позднее, была цитатой из дневника Анны Франк [2]. Я любила женщину, написавшую это на моей стене, и мечтала с ней познакомиться, потому что я совершенно точно её не знала.

С тех пор я добавила ко всему этому немало личных штрихов. Так, я заставила комнату книгами, которые утащила из маминой спальни: фантастикой, книгами по истории и искусству, биографиями. Они занимали все полки, втиснутые и утрамбованные под всеми возможными углами так, что не осталось ни единого зазора, и громоздились на прикроватной тумбочке. Были и другие мамины вещи: серебряный свисток с выгравированным на нём рисунком раковины, пара шёлковых тапочек и спичечный коробок из ресторана, который она, должно быть, когда-то давно посещала. В спальне стояла вторая кровать, и в шкафу лежал второй комплект постельного белья и подушек, как если бы мама в любой момент ждала прихода гостей. Я сделала из этой кровати крепость для своих старых мягких игрушек. Тишину спальни нарушало громкое тиканье старых настенных часов.