И решил Кошкин и себе крылья устроить. Часа три чего-то мастерил, почти тридцать три вехотки извел, но крылья просто на удивленье какие отменные получились – любой орел позавидует, только вот баней сильно уж пахнут, потому как из вехоток сделаны, а так ничего – очень даже аэродинамичные.

Влез Кошкин поскорей на крышу – крылья опробовать. Нацепил их на загорбок, да с крыши прямо вниз и сиганул. Зрители там, конечно, разные собрались, ждали что разобьется Кошкин. Однако ничего, не разбился, а воспарил в выси небесные прямо, что твой селезень, будто бы и всю жизнь только и делал, что летал.

– Ой, батюшки, ей Богу полетел ведь Кошкин-то! – радовались некоторые, а другие напротив едко возражали:

– Да уж чего там, подумаешь, птицы тоже вон летают, не падают.

А третьи опять же по своему на событие это смотрели:

– Поглядим-ка, говорят, как он щас падать да разбиваться будет! Потому это полное нарушение природных порядков, поскольку котам летать отнюдь не свойственно!

А Кошкин падать да разбиваться вовсе и не собирался, а разлетался вовсю по небу и чего там про него говорят или думают, так ему на то сверху и чихать-то даже охоты нет.

Птиц шугает, стрекоз опережает, просто не крылья получились, а чудо техники. Сам Леонардо, в сем предмете мастер весьма искусный, от таких бы, пожалуй, не отказался, а может быть втайне даже несколько и позавидовал. На таких-то крыльях хоть в Париж, хоть в Лондон хоть и куда захочешь лети – не стыдно. А до Москвы так вообще только пару раз крылом взмахнуть и на Красную Площадь хоть садись хоть ложись. Просто прелесть небывалая, а не крылья!

А Пушкин пробродил весь день по лесу, да по полю, и все без толку, только костюм свой новый охотничий пооптрепал да испачкал да еще и шляпу с пером потерял. И ни одной птицы, как назло, в небесах не видать, будто они все по заграницам поразлетелись.

Одни воробьи только и чирикают по кустам. Не станешь же воробьев стрелять! Ну да на нет – и суда, говорят, нет. Вышел на полянку, сел на пенечек, фляжку-баклажку спиртоносную достал, огурчики соленые, да пирожки с грибочками, да с лучком с яйцом.

Глотнул из фляжки настоечки смородинной, огурчик к ней присовокупил и хорошо стало будто целую кучу всякой птицы понастрелял. Не жизнь, а просто рай сплошной небесный! И стрелять уж больше не хочется, и и в душе так тепло и мирно, что хочется даже и весь мир поскорей обнять.

Обнял Пушкин молодую сосенку, очень уж обнять хоть чего-нибудь хотелось, и совсем смирился. Ну не получилась охота и ладно, да и Бог с ней, в другой раз может получится! И глотнул и в другой раз из фляжки заветной, тут ему еще и того лучше стало. Развернул коврик, лег под кустик да и расслабился во всю ивановскую, пушкинскую то есть. И пошел выводить носом такие рулады, что и птицы сперва приумолкли, а потом и подпевать стали.

Но хоть и расслабился Пушкин казалось основательно, но инстинкт-то охотничий в нем все же не дремал. Только было хлопанье крыльев в небесах заслышалось, как уж охотник и ружьецо свое сцапал и стрелять изготовился.

Только вот солнышко тут из облаков выглянуло и целить мешало: прямо в самые глаза охотнику светило, так что и не поймешь совсем, что там по небу летит – журавль или дирижабль.

А птица если по шуму крыльев судить крупна и увесиста была. Может куропатка какая сверхоткормленная заморская, а то и страус целый африканский вдруг летать выучился.

Пушкин не стал долго и целиться, в такое-то и с закрытыми глазами не промахнешься, и пальнул наугад дробью такой крупной, какая и медведя да и слона запросто с ног свалит.