А Кошкину в театр ну просто, как из ружья, непременно уж хотелось.
– Ну и что, – говорит, – пусть глазеют. На то и глаза всем дадены. А я все равно в театр хочу. Я ведь с детства мечтал лицедеем быть, да вот до сих пор как-то не сподобился.
И так донимал да упрашивал целый день, что доканал-таки Пушкина. И поехали они вечером в театр. Кошкин нарядился в пушкинский лицейский мундир с красным воротником да ботфорты, ну а на физиономию маску нацепил, чтобы зверскость внешности все же не так выступала, а Пушкин, во фрак да в штаны полосатые в клетку, как по моде и положено облачился.
Приехали они в театр и только стали в фойе по парадной лестнице подниматься, как Пушкин видит – царь с царицею тут из кареты вышли и за ним и Кошкиным вверх по лестнице следуют. Пушкин разумеется посторонился и этаким учтивым французским манером голову в поклоне наклонил, как оно и подобает всем добрым подданным пред своим законным государем. Ну, а Кошкину-то все это просто уж совершенная ботва вроде, хоть бы и сам Зевес там с Олимпа спустился – шастает себе впереди царя с царицей и не оглянется даже.
Все дамы и господа, которые по сторонам стояли, царю да царице кланяются, а Кошкину кажется, что это ему этакий почет. И хотя и мелочь это вроде, а все равно приятно.
– Потому-то, думает, и не хотел Пушкин меня в театры-то брать, боялся что все уважение тогда мне перепадет. Вишь как все кругом кланяются, прослышали уже видать про Кошкина!
Конечно, и свечки кругом горят, словно как в церкви, а народу просто совсем как огурцов в кадушке насобралось. И все больше господа особо важные: князья да графы – и свои местные да и заморские тоже присутствуют.
Дамы в нарядах парижских как стрекозы вокруг порхают, возле них гусары да кавалергарды усатые как жуки снуют, да жужжат все – чего-то явно домогаясь. А сановный люд с лысинами, в мундирах с орденами просто так себе стоит, солидничает.
Сплошной плезир, одним словом, и никакого тут и Парижа не надо!
Стали Пушкин да Кошкин в ложе устраиваиться, тут Кошкин и спрашивает:
– А что это за мужик-то с бабой оба в коронах, которые за мной все шастали? Актеры что ли какие?
– Да это же царь с царицей! – Пушкин говорит
– Разве? – удивился Кошкин, – а я было не признал.
Да и мудрено ведь и в самом-то деле узнать. На монетах-то царей все больше в профильном виде чеканят, поди ж там догадайся как они с фасадов-то выглядят! Не станешь же со стороны забегать да сбоку на них заглядывать!
– Я царей-то в книжке видал, – Кошкин говорит, – а этот-то и не похож вовсе. Цари-то они все с бородами важными, а этот обчекрыженный вовсе, ровно как барышник какой, только усики торчат… Нет брат Пушкин, шутишь ты как видно. Бабкины-то, право, сказки. Так-таки и не поверил.
Охота
Пошел раз Пушкин на охоту, ружьецо у Тургенева напрокат подзанял, рюкзачек со съестным припасом заготовил – все как охотнику и полагается.
– Подстрелю-ка, думает, пару каплунов или может и бекасов, а если нет, то и просто отдохну на лоне натуры.
Кошкин на сей раз с ним не пошел, он такой-то охоты с пальбой вообще не уважал: он привык совсем уж тихо, на цыпочках, охотиться, а с ружьем оно совсем как на войне выходит: бах, да ба-бах, да трах-тарарах, просто уши даже отваливаются. Только шум один, а никакого тебе спокойного охотничьего творчества.
Прилег Кошкин во дворе на газончик и в небеса уставился. Хорошо там в небесах, голубизна, а в голубизне тучки-облачки белые плавают и птицы туда сюда меж ними снуют, как рыбки все равно в аквариуме. Смотрит Кошкин на птиц и думает:
– Вот они-то вот летают, хвостатые, а мы почему не можем? Потому что крылья у нас не растут. С крыльями-то и любой жук полетит, а без крыльев разве только шарики воздушные летать умудряются.