А однажды нарядился Кошкиным. Кошкин проснулся, думает, что зеркало пред ним, а это Пушкин наклонился да еще и мурлычет, прямо вылитый Кошкин! Просто совсем оборотень зеркальный! Да и говорит так, точно он самый Кошкин и есть:

– Вставай Кошкин, чай пить пора. Кошкин просто диву давался, вроде и Пушкин, но словно бы и Кошкин.

А как-то решил Пушкин себя царем нарядить, а Кошкина собачкой. Так и вышли они на Невский прогуляться, все равно как дамы обычно с собачками гуляют. А народ-то им тут прямо в ноги падает – дамы и господа поклонами да реверансами просто так и заваливают. Не каждый ведь день увидишь, как царь с собачкой прогуливается. Гуляли себе гуляли хотели уж назад, домой поворачивать, а тут навстречу вдруг настоящий царь с настоящей собачкой выступает. Ну и потеха! И бывает же такое!

Публика, конечно, глядит и туда и сюда, направо да налево и вкривь и вкось и ничего, конечно, понять не может. Как ни гляди, а прямо тебе параллельное зеркальное изображение выходит.

– Вот те на! Как же так, – говорят, – у нас два царя теперь оказывается, а мы-то и не знали!

Пушкина, однако, ж за настоящего царя признали, он де более на царя-то похож и бакенбард вроде попышнее. Да и Кошкин, тоже лучше по собачьи-то тавкает и ножку ловчее подымает, чем царский-то песик. Царь после очень уж на сей Пушкинский метаморфоз сердился и даже Пушкина насовсем в Сибири поселить хотел, а то и вовсе на Северный полюс отправить вместе с Кошкиным, конечно. Но потом все-таки передумал. А подумал:

– А чего уж с Пушкина-то возьмешь – стихоплет-шелкоперец! Да ну их совсем к лешему, чертей этих пиитов!

И сослал его тогда просто в творческий отпуск в Кишинев – саранчу считать.

Однажды Кошкин взял да написал письмо турецкому султану. Он и вообще любил письма писать, но только уж самым важным персонам: царю например, папе римскому или же королям-императорам разным, ну и Пушкину, конечно, потому что Пушкин, как ни крути, а гений, это уж всем известно.

– Дорогой царь Салтан, – писал Кошкин, – извиняйте, а как уж по батюшке-то, Ваше султанское величество именуется мне, однако, не знамо и не ведомо.

Сказывают, не то Селиваныч, не то Сулеманыч, да думается ежели поразобраться, то это все одно, что и Иваныч. Так что вот дорогой Салтан Иваныч, Ты живешь там, конечно, в землях теплых, плодородных, ананасы и финики каждодневно употребляешь, ездишь на верблюде и гуляешь под пальмами с голопузыми турецкими девушками или же куришь кальян и пьешь кумыс.

А у нас тоже ничего, не плохо. Летом грибы, ягоды всякие и на сеновале, опять же, расслабляться страсть как приятно. А зимой на санках с горки катаемся или в снежки кидаемся… Так что хватит тебе, друг любезный, султанить, приезжай-ка лучше, да отдохни у нас в краях прохладных северных.

У нас это запросто. Право слово – приезжай, я и Пушкин уж так будем рады. Попьем чайку, а то может и чего покрепче. При сем кланяюсь с надлежащим уважением.

Василиус сын Кошкин.

Свернул письмо, заключил в бутылку, пробкой заткнул да и забросил прямо в шипучую, серо-зеленую невскую волну.

– Пусть плывет, – говорит, – сама уж знает куда. Она и поплыла.

Два года пожалуй прошло после, а может и три, Кошкин и про письмо и про бутылку уж и думать забыл и подумывал было отписать чего-нибудь и самому президенту американскому прямо в Нуль Ёрк, а тут вот однажды султан и в самом деле вдруг приезжает и прямо к Кошкину во двор вступает.

Кошкин, как раз, после обеда на диване поприкорнуть вздумал, да слышит вроде шум какой-то во дворе. Глянул в окошко – мать честная! Сам султан турецкий у ворот стоит весь в шелках да парчах и Кошкина спрашивает.