Сигарета заканчивалась. Николай еще раз затянулся, и вдруг за «колючкой» тревожно закричал селезень, «бухнул» хвостом по воде бобр. За «запреткой»1, за забором в торфяных карьерах продолжалась жизнь: пели соловьи, пахло свежестью, ландышами, черемшой, молодой листвой. Правда, ничего этого он сейчас не видел: мешали установленные на столбах прожекторы, светящие вдоль «запретки» прямо в глаза. Но запахи, приносимые теплым воздухом из леса, он прекрасно ощущал, несмотря на сигаретный дым. Выбросив в сторону «запретки» окурок, Николай остался стоять у окна, прислушиваясь к утреннему концерту природы и предаваясь воспоминаниям. Зона спала. И хоть этот сон тревожный, настороженный и даже злой: с храпом и вонью в кубриках, с безжалостным натиранием продола шнырями, с шепотами и вскриками играющих в азартные игры таких же азартных игроков, со специально громким топаньем контролеров по продолу – это был сон зоны. Зоны средоточие обид, ненависти, зла, хитрости и горя. Зоны, где ежедневно, ежесекундно идет жестокая борьба противоположностей. Зоны праздника и бала Сатаны.

Стоя у окна, Николай вспомнил прошедшие в неволе годы… Время пролетело незаметно, мгновенно. Ярким впечатлением в памяти остались улицы города, когда его возили из «централа»2 в суд. Сочная зелень бросалась в глаза своей необычной яркостью и даже какой-то неестественностью после серости, мрака замкнутого пространства тюремного дворика. Знакомые улицы, аккуратные газоны, бочка с квасом у вокзала, тополиный пух, яркое-яркое солнце – все это казалось отрывками, слайдами из какого-то необычного фильма. В тюремной камере солнца почти не было. Камера окнами выходила во внутренний дворик – сумрачный, сырой, глухой. Да и реснички-жалюзи на запыленных, грязных окнах, порой без стекол, не позволяли проникать в камеру пробивавшимся в полдень лучикам солнца. А город, оказывается, жил своей жизнью, люди торопились по своим делам или бесцельно прогуливались, не глядя ни на кого. Вокзал, успел заметить, на удивление был вообще полупустым. Яркие летние одежды молодых женщин, полупустые троллейбусы. А его везли не куда-нибудь, а в самый настоящий суд, приговор которого не сулил ничего хорошего. Окна «Газели» непрозрачные, и панораму города приходилось выхватывать через небольшую щель опущенного конвоем стекла. Каких-то 10—15 минут езды по городу заменили в тот миг лучший двухчасовой спектакль, и потому, может быть, не было в тот момент тревоги и волнения по поводу суда и приговора. Так тихо и спокойно прошел суд, тихо и спокойно был объявлен приговор, и по улицам тихого и спокойного города белая «Газель» увозила Николая в наручниках назад в тюрьму. Но уже со сроком в двадцать лет. Увозила в новую, неизвестную жизнь, в которой не было места всему тому, что произошло в его прошлой жизни на этой грешной земле. Закурив новую сигарету, Николай продолжал размышлять и вспоминать о пройденном времени в зоне, но память периодически отказывалась перебирать нехитрые эти события. И мозг переключался на все таинства этой майской ночи там, за забором, в этом глухом заболоченном краю, где спокойно, размеренно шла жизнь дикой природы…

Точно такое же урочище есть у него на родине. Там начинал он охотиться. Там, с волнением, даже со страхом, еще совсем мальчишкой, бродил он по звериным тропам с отцовским ружьем и с замиранием сердца подкрадывался к уткам, тетеревам, а если получалось, к зазевавшимся косулям, лосям, прятавшимся в густой траве от вездесущего роя насекомых и от людей. Урочище манило его к себе до сих пор. Манило с детства такой непонятной для простого человека, волнующей, тревожной, неукротимой силой, что, как только выдавалась возможность удрать от хозяйственных дел по дому, по хозяйству или «сачкануть» школу, Николай уходил в пойменный лес вдоль красивейшей и благородно-величавой реки Березины. Широколиственный лес поймы был настолько разнообразным и пестрым, что просто описать его сразу и невозможно. Ольшаники, осинники, вперемешку с соснами и елями на «грядках»