Василий Иванович Чапаев, в своей неизменной, пропахшей дымом и потом бурке, наброшенной на плечи даже в это раннее утро, и с шашкой, привычно лежавшей на коленях, хмуро склонился над перевернутым патронным ящиком. На его грубо сколоченной поверхности были нацарапаны клетки для шашек. Фигурки, выточенные из дерева и обугленных гильз, замерли в напряженном противостоянии.

– Думай, Петька, думай головой, а не сердцем – густым басом рокотал Чапаев, постукивая костяшками пальцев по ящику. Его взгляд, острый и пронзительный, каким он оглядывал поле боя, сейчас был сосредоточен на черно-белом поле – тут тебе не кавалерийская атака, тут каждый ход – как снаряд в цель. Просчитаешь – победишь. Промажешь – сам под раздачу попадешь. Видишь, куда твой удалец рвется? Прямо в пасть к моим волкам.

Петька Исаев, верный ординарец, сидел напротив, подперев голову кулаком. Его молодое лицо, обычно сияющее неунывающим оптимизмом, было сосредоточенно-напряженным. Он искренне старался постичь премудрости шашечной стратегии, но мысли его, казалось, витали где-то далеко, за пределами этой маленькой, импровизированной баталии.

– Так ведь, Василий Иваныч, – он почесал в затылке, – он же у меня самый бойкий, прорваться хотел, фланг обойти! Думал, как вы учили – внезапность, натиск…

– Натиск без ума – гибель, – отрезал Чапаев, не смягчая тона, но в глазах его мелькнула тень отцовской строгости. – Ты его подставил, как того сапожника под пулемет у разъезда номер семь. Помнишь? Тот тоже думал, что самый резвый. И где он теперь? Кормит воронье… или тех, кто похуже воронья – при последней фразе голос комдива чуть дрогнул, став глуше. Он передвинул свою шашку, с хрустом снимая с доски неосторожную Петькину фигуру. – Вот так. Учись, пока жив. В степи второй раз думать некогда будет.

Неподалеку, прислонившись к шершавой броне вагона, Анка сосредоточенно возилась со своим сокровищем. Ее стройная фигура, обычно затянутая в видавшую виды гимнастерку, сейчас была чуть расслаблена, но руки двигались с выверенной точностью. На коленях у нее лежал разобранный ручной пулемет Льюиса – английский подарок еще с той, старой войны, но до сих пор грозное и надежное оружие. Несмотря на свою внешнюю хрупкость и почти девичью красоту, с которой так контрастировали решительные складки у губ и твердый взгляд серых глаз, Анка обладала недюжинной силой и сноровкой. Блестящие на солнце детали пулемета – тяжелый кожух ствола, дисковый магазин, затвор – ложились в ее умелые руки, как родные. Она протирала каждую часть промасленной тряпицей, ее пальцы привычно находили каждый винтик, каждую пружинку. В этих движениях, в этой тщательной заботе о смертоносном металле была своя, особая чувственность – чувственность воина, для которого оружие стало продолжением собственной воли, залогом выживания. Время от времени она бросала короткий, оценивающий взгляд на играющих мужчин, и легкая, едва заметная усмешка трогала ее губы.

Из открытой двери штабного вагона доносился размеренный, чуть монотонный голос Фурманова. Дмитрий Андреевич, комиссар дивизии, человек несгибаемых принципов и беззаветной веры в идеалы революции, даже в этом проклятом мире находил время для идеологической работы. В руках он держал пожелтевший, потрепанный лист газеты – чудом уцелевшую "Красноармейскую правду" трехлетней давности.

– …И посему, товарищи бойцы, – торжественно, словно с трибуны, вещал Фурманов, игнорируя ветер, шелестевший страницами, – вопрос борьбы с самогоноварением в рядах нашей доблестной Чапаевской дивизии приобретает особую остроту! Распространение этого пагубного зелья не только подрывает воинскую дисциплину и боеспособность, но и наносит непоправимый вред моральному облику красного воина, строителя нового общества! Каждый выявленный случай самогоноварения должен быть беспощадно пресечен, а виновные – понести суровое наказание по всей строгости революционного закона! Мы должны помнить, товарищи, что трезвость ума и ясность мысли – такое же наше оружие, как винтовка и пулемет…