Обескровленная дивизия, сохранившая свой номер до победного конца (не только на Волге), билась так, как не билась будучи полнокровной, а пополнение, идущее из разных краев страны, очень быстро постигало науку ненависти, питавшей «человеческий элемент». И все-таки сентябрьская попытка двух армий – чуйковской 62-й и шумиловской 64-й – не состоялась. А Елхи – до двадцатых чисел ноября – пришлось оставить. Получивший новую должность (секретарь комсомольского бюро полка) и новое звание (старший лейтенант) М. Алексеев[7] вместе с двумя новоиспеченными старшими лейтенантами Василием Зебницким, который стал парторгом полка, и Николаем Соколовым, получившим по новой табели о рангах должность «агитатора», объединились на совместное проживание. Был выбран блиндаж в крохотной балочке, которая располагалась перпендикулярно линии переднего края, проходившего по юго-западной окраине Елхов. С одной стороны, хорошо: выполнена рекомендация заместителя командира полка по политической части майора Воронцова – быть поблизости. Но с другой стороны, плохо: балочка простреливалась из всех видов оружия. Зато над блиндажом шелестела листвой яблонька, не скупившаяся делиться с молодыми командирами усыпанными веснушками плодами.

«Злые, подавленные страшными потерями, – напишет Михаил Алексеев в романе «Мой Сталинград», – возвращались мы, один за другим, уже под вечер в нашу нору: там вместе нам было чуток повеселее. К тому же – яблонька. Она протягивала навстречу свои изломанные ветки, которых день ото дня становилось на ней все меньше и меньше. Мы собирали сшибленные сучья и, поскольку ночи уже были холодноваты, топили свою «буржуйку»; сучья разгорались не вдруг, долго шипели, из них красной живой кровью струился сок, распространяя по блиндажу горьковато-кислый, терпкий запах.

Всю ночь немцы вели в нашу сторону беглый, беспокоящий бесприцельный огонь. Наша яблонька стояла на взгорке, и бедняжке попадало больше всех. Разрывные пули «дум-дум», осколки мин и снарядов искромсали, искалечили ее до неузнаваемости. Однако на искромсанных ветвях еще цепко держались кое-где яблоки. Мы считали их и, сочно хрустя, поедали в редкие и отраднейшие минуты затишья. Правда, теперь раскусывали яблоко осторожно, потому что нередко на зуб попадал крохотный острый осколок»[8].

Положение 29-й дивизии и 106-го стрелкового полка, прижатого немцами к Волге, не улучшалось. Сорвалось и контрнаступление Жукова с севера, на которого возлагались большие надежды. Ставка Верховного Главнокомандующего требовала держаться. В самый критический момент была принята «Клятва товарищу Сталину», смысл которой сводился к одному: умрем, но не сдадим Сталинград! Под этой клятвой должны были подписаться все бойцы и офицеры Сталинградского фронта: даже в укрытие к снайперу Василию Зайцеву пробрался разведчик с текстом клятвы. В течение суток политработникам пришлось попотеть. Для Михаила Алексеева эта работа обошлась в десяток пулевых пробоин на шинели, но зато представилась возможность побывать у своих «абганеровских минометчиков, разбросанных по разным подразделениям. Осталось их совсем мало, но боевой дух и вера в то, что обстоятельства изменятся к лучшему, сохранились. Видимо, заработал «окопный телефон». «Немцев здесь ждет большая неприятность, – это алексеевская дневниковая запись от 24 октября, – пожалуй, не менее той, которую они изволили откушать в декабре прошлого года под Москвой».

Подтверждением этого «предсказания» стала запись от 26 октября, сохранившая в себе всю неразделимость хорошего и плохого в солдатской жизни, о чем не узнаешь из фронтовых сводок: «Другой день немцы переживают ад. Несколько эскадрилий наших славных «илов» штурмуют их. А вчера мы сами познакомились с действиями штурмовиков. Я вполне понимаю немцев, называющих этот тип советских самолетов «Черная смерть». По ошибке восьмерка «илов» штурмовала нас. Несколько минут содрогалась земля».