Враг здесь будет на днях повержен!

Пишу я тебе письмо в суровый мороз на дороге нашего наступления. Возможно, у меня не будет когда-нибудь времени описать тебе эти героические дни.

Вот сейчас, мимо меня, партию за партией гонят пленных немцев. Это – ходячая смерть. Возмущенная Россия мстит!

А по полю, куда ни глянь – всюду трупы, трупы врага, и невольно вспоминаются слова известной пушкинской поэмы:

Трудна и тяжка наша борьба: она требует невероятных моральных и физических усилий человека. Но зато и величественна эта борьба.

Да, Оля, это точно – защитники Сталинграда творят чудеса.

Мы ведем здесь поистине уничтожающую, истребительную войну. Мы жестоко мстим немцам за лето 1942 года.

Разрушенный Сталинград воспрянул и тысячами хоронит немцев в своих холодных приволжских степях…

Иногда, Оля, приходится переносить нечеловеческие трудности. Ты только представь себе: с 14 июля 1942 года мне ни разу не пришлось отдохнуть в какой-нибудь хате – все окопы да блиндажи… И все-таки осознание благородной борьбы вливает новые силы, способные перебороть все невзгоды»[9].

Алексеевский прогноз по датам не оправдался, но финал битвы был угадан.

И вот последняя сталинградская запись во фронтовой тетради будущего писателя, от 31 января: «Сталинград. Бесконечной вереницей плетется колонна военнопленных гитлеровцев. Солдаты идут, обмотанные тряпьем, на ногах что-то навернуто, они идут понуро, жалкие, грязные, перезябшие. Из колонны выходит один, обращается к нашему бойцу-конвоиру, обращается по-русски:

– А работа у вас будет?

– Да, найдется, – отвечает боец. – Для вас подходящая работенка будет. Вот, – показывает боец на груду кирпичей вместо Сталинграда, – вот ваша работа…

– О, я, я, да, да, – понимающе кивает головой пленный.

– Ну вот и хорошо. Поняли, значит, друг друга, – лукаво говорит наш боец.

На пленных смотрит сталинградская старуха. Ей лет 70. Все лицо исполосовано морщинами. Меж дряблых щек и морщинистого лба едва поблескивают маленькие глазки, удивительно живые и пронзительные. Время от времени старуха замечает, да так, чтобы ее слышали в колонне:

– Брось одеяло-то, ты, долговязый… Эка, жадность-то! Уж не мое ли? Дай-ка глянуть… Ведь зачем оно тебе? В могилу, рази, тащишь?..

– Не в могилу, бабушка, а в плен, – поясняет конвойный.

– Разве их не убьют?

– Нет, – отвечает боец.

– Ну, да бог им судья. Пущай уж живут, коли сдалися. Но што они, сынок, тут творили! Что творили!.. Не приведи господи!

Между тем бесконечная рваная пестрая толпа когда-то непобедимых идет и идет. Старуха продолжает ворчать. Однако без прежней уж злости, простодушно:

– Вот бы их такими самому Хитлиру показать…Нечистая он сила, до какого сраму людей своих довел!.. А вон, глянь на того, сопливого, штаны поддерживает, несчастный… пуговица, знать, оторвалась. Господи, господи, мать, небось, у него есть где-то, ждет…

Колонне не видать конца. Она движется, движется, извиваясь меж развалин, как огромная пестрая змея. Сталинградская старуха продолжает:

– Сам, сказывают, Паулюс сдался в плен-то. Так, что ли, сынок? – спрашивает она теперь уже меня. Я отвечаю утвердительно и сообщаю, что только вчера еще Гитлер присвоил ему звание фельдмаршала. Старуха минуту думает, потом решительно заключает:

– Должно, тоже для поддержки штанов…»

Оценивая позднее историческое значение одного из крупнейших сражений Великой Отечественной войны, участником которого он был, Михаил Алексеев писал: «Бит-ву на Волге называют величайшей. Если можно было бы придумать эпитет более внушительный, более впечатляющий, мы бы, несомненно, употребили его, потому что тут преувеличения не будет. Разве военные историки могут назвать другое сражение, в котором на определенных этапах участвовало бы одновременно с обеих сторон свыше двух миллионов человек? Каким Ватерлоо, каким Каннам сравниваться с этим. Если вспомнить, что только в боях за «дом Павлова» гитлеровские войска понесли значительно большие потери, чем при взятии Парижа! Что же касается исторических последствий сражения на Волге, то они не имеют себе равных. Лишь после того, как вышел из подвала универмага пленный Паулюс и двумя днями позже поднял руки последний гитлеровец из его 330-тысячной армии, можно было сказать: «Мир спасен!»