Все бы ничего, если бы алексеевские стихи так и хранились в архиве его подруги юных лет. Но ему вздумалось опубликоваться в «Советском богатыре». И хотя стихотворение шло под псевдонимом «Мих. Зиш», Дубицкий распознал истинного сочинителя и написал пародию на мотив крыловской басни «Мартышка и Очки». Начиналась она так:

«Удар был смертельный, – вспоминал М. Алексеев, – и Муза моя, поперхнувшись, умолкла. Умолкла навсегда, навеки. Тогда-то я ужасно обиделся. Но сейчас, спустя десятилетия, по трезвому размышлению, я очень благодарен Андрею: он первый понял, что своими стихами я не очень осчастливлю читающее человечество, и сказал мне об этом со свойственной ему прямотой и жестокостью»[10].

Надо сказать, что война, освобождавшая от ура-патриотического настроя солдат, вносила коррективы и в писательское сознание. Поэма «Николай Сараев» не удовлетворяла Михаила Алексеева не только тем, что поэтического в ней было «с гулькин нос», но и тем, что в ней он поддался искушению «заведомой правдоподобной неправды», вложив в уста героя предсмертные слова, которых он в действительности не произносил (перед смертью он «крикнул плачущим голосом: «Ма-а-ма!»), но которых потребовал литературный этикет фронтовой Музы. Сам писатель признавался, что ему претили «лубочные герои», совершавшие «умопомрачительные подвиги» на страницах юмористических отделов многих армейских газет. «…Даже гениальнейший «Василий Теркин» впервые появился под пером, правда, коллективного автора в образе некоего «тертого калача», который из всех фронтовых передряг и перипетий выходил целехоньким – и обязательно победителем. И продолжалось это до тех пор, пока один из авторов, а именно Александр Твардовский, вдруг как бы одумался и сказал себе: «Хватит дурака валять, постыдись – ты же написал «Страну Муравию!» Оставшись наедине со своей совестью и советуясь только с нею, он, Твардовский, буквально соскреб со своего лубочного Теркина всю шелуху, наполнил его живой кровью и плотью, заставил жить в условиях действительной, а не придуманной войны, и вот тогда-то «Вася Теркин» стал Василием Теркиным – подлинным и бессмертным властителем солдатских душ и сердец, а сама поэма – лучшим литературным памятником Великой Отечественной».

Поэтому не случайно, когда пришла пора выполнить «гражданский долг выжившего – рассказать о павших», Михаил Алексеев пошел по единственно верному пути – говорить правду и только правду, говорить о том, как было, сведя литературную условность до минимума и отдав приоритет документальности. По замечанию С. Борзунова, М.Алексеев «принадлежит к писателям, наделенным особой силой наблюдательности, в творчестве которых, если так можно квалифицировать, школа общественной практики, непосредственного общения с людьми преобладает над школой собственно литературной.

Не случайно его герои являются одновременно литературными образами и реальными лицами, удачно найденными в человеческой среде и художественно воспроизведенными»[11].

Вот тут-то и пригодились ему фронтовые записные книжки, из которых, в сущности, и выросли как документальные повести «Дивизионка», «Автобиография моего блокнота», так и романы «Солдаты» и «Мой Сталинград», хотя первый более «литературен» по сравнению со вторым – в плане насыщенности художественным вымыслом, без которого искусство практически не существует. «Военные» повести М.Алексеева имеют циклическую композиционную структуру, что диктуется авторской жанровой установкой на достоверность изображаемого. Такое построение произведений, ориентированных на воспроизведение «правды жизни без всяких прикрас», – давняя традиция в отечественной литературе. В свое время выбор такой жанровой формы обосновывал Чернышевский в одном из литературно-критических этюдов. «…К чему это бесцеремонное драматизирование действительных событий, – спрашивал он, – которое так часто встречается в романах и повестях?» И, чтобы литература стала подлинно правдивой, практически влияющей на жизнь (это один из принципов утилитарной эстетики), а не «сладким десертом», советовал: «