Я глубоко вздохнула.

– Ты знаешь, зачем он меня зовёт?

Теперь уже я говорила шёпотом, словно сама втянулась в эту игру в заговорщиков. Где-то вдалеке хлопнула дверь кабинета.

– Догадываюсь, но не уверен точно. Мы потом с тобой поговорим. А сейчас иди к нему, пока он не решил, что ты впустую тратишь его «драгоценное» время, —сказал Сэм и, не дожидаясь моего ответа, развернулся, быстро зашагав вниз по лестнице.

Его слова только усилили тревогу, что незаметно закралась в грудь. Я глубоко вздохнула и, собираясь с мыслями, направилась к кабинету отца. Знаете это ощущение? Когда понимаешь, что ничего страшного не произойдет, но сердце все равно глухо стучит в груди, а внутри растет необъяснимый страх.

Он редко звал нас к себе в кабинет. Это было его пространство. Мир, куда он не пускал даже самых близких.

Папа всегда был в меру строгим с нами. Никогда не повышал голос, никогда не прибегал к жестким методам воспитания – этого и не требовалось. Нам было достаточно одного его взгляда, и из самых непослушных детей на планете, мы превращались в образец дисциплины.

Роберт Монкриф.

Герцог. Наследник древнего рода, воспитанный в мире, где традиции значили больше, чем собственные желания. Где каждое движение, каждое слово и жест должны были соответствовать неписаному кодексу благородства. С детства он жил под давлением общества. Ему указывали, как держаться, как говорить, с кем дружить и даже кого любить. В его мире не было места слабостям, эмоциям и желаниям – только долг, ответственность и контроль.

Я злилась на него, особенно в детстве. Мне казалось, что он смотрит на нас не как на семью, а как на часть тщательно выстроенного имиджа. Как на декорации в портрете «идеального аристократа».

Но, взрослея, я начала замечать то, что раньше ускользало от моего взгляда. Казалось, он любил нас. По своему, но любил. Мне хотелось в это верить.

Дверь в его кабинет была приоткрыта, поэтому я даже не стала стучать. Папа ждал меня – об этом говорило всё, начиная с приглушенного света настольной лампы до моего любимого, заранее приготовленного на подносе кофе.

Согласна, для дочери английского герцога было странно любить что-то кроме цейлонского чая. Тут я была сильным исключением.

– Присаживайся, – сказал он, чуть привстав с кресла и кивнув на стул напротив. – Латте с солёной карамелью. Как ты любишь.

Я скользнула взглядом по чашке, но даже аромат любимого напитка не вызвал привычного удовольствия. Меня куда больше интересовало, зачем я здесь. Волнение подступало к горлу, и даже интерьер кабинета: массивные книжные полки, кожаные кресла, приглушённые коричневые тона – внезапно начал казаться слишком мрачным и давящим.

Я осторожно опустилась на стул, сцепив пальцы в замок.

– Я что-то натворила? – наконец решилась задать вопрос я, стараясь разрядить обстановку. Молодец, Эмилия, умнее вопроса задать ты не могла, – Что бы это ни было, я не со зла, – всегда лучше признаться сразу, чем это сделает он, хотя я до конца не понимала, в чем же именно.

В другое время папа, наверное, усмехнулся с моей растерянности, но сейчас его лицо оставалось напряженным. Он смотрел на меня тяжёлым, задумчивым взглядом, и в этой тишине я вдруг поймала себя на мысли, что впервые за долгое время не могу понять, о чём он может думать. Даже близко нет мыслей.

Наконец, он глубоко вдыхает и, переплетая пальцы в замок, медленно произносит:

– Ты ничего не натворила. Мне просто нужно обсудить кое-что. Вернее, кое-кого.

Папа берет в руки ручку Montblanc, и я замечаю, как ее нервно крутят его пальцы. Не выдержав, я прерываю затянувшуюся тишину: