– Пойдем к Белухе, подобру пойдем, женою станешь, всю жизнь любить тебя буду!

Не обращая ни на кого внимания, казак схватил Акулину на руки и, не чувствуя под ногами земли, нес ее по вечереющим небесам, словно ангел бесценную душу.

– Тетенька не пустит… забранится… испужается…

– Денег дам… подобру не пустит, силой войдем. Мне теперь все одно, не то что тетеньку, Господа бы не послушался…

День клонился к закату. Сумерки медленно растекались с северо-востока, густо рассыпая ночные звезды на угасающих красках неба. Мир затихал: были прочитаны молитвы, погашены светильники и лучины, на цепях угомонились собаки. Свет повсеместно уступал мгле.

Над Орел-городком парила бездонная птица снов…

Василько родился в маленькой деревушке, что затерялась на границе лесов со степью. Семья была большой и даже зажиточной. Об этом казак мог судить еще и по тому, что кашу всегда ел густо сдобренную маслом, щи – забеленные сметаной, а в праздники на столе всегда появлялась скоромная пища.

Годам к семи беззаботное детство закончилось. Однажды в избу постучалась нищенка, старая, в рваной рубахе, через которую проглядывали высохшие черные соски на обвислых грудях. Она колотила в дверь сучковатой палкой и, прося хлеба, скулила по-собачьи

Через узенькое волоковое оконце следил Василько, как ходит старая вокруг дома, жадно нюхает ноздрями воздух, лижет языком почерневшие бревна, бормоча странные звериные слова: «вихада, ксара, гуятун, них, них, бада…» Потом она оказалась у просветца, просунув в него клюку так, чтобы Василько не смог запереть оконце задвижкой.

– Пусти меня, Василько, по дороге к тебе вся иссохлася, очумела. Пусти, я такую сказочку сказывать стану, что обо всем на свете забудешь. Ты, котик, ужо поверь, слаще меда слова мои будут, услышишь раз, так не наслушаешься до самой смерти…

Страшно тогда стало Васильке. Страшно и чудно: знает о нем нечесаная старуха с прозрачными, словно льдинки, глазами, что словно зверь нюхает воздух и лижет склизкие бревна, клянчит у него хлеба, а сулит накормить медом досыта. Василько посмотрел на икону Николы Чудотворца, перекрестился и пошел отпирать избу. Откинул деревянный засов, открыл дверь – на пороге не было никого, только воздух стал нехорошим, дурманящим, сладковатым, от которого начинала болеть голова и смежаться глаза…

Спустя неделю подохла корова. Затем занемог отец, слегла мать, а через лунную смену из живых в деревне остался только он – даже собаки с кошками умерли. До осени Василько промаялся один: родителей, братьев и сестер схоронил во дворе, а павшую скотину в хлеву забросал ветками и листьями. Кормился с огорода, ближе к осени стал ходить в поле, собирать зерна засеянной тятенькой пшеницы.

Глубокой осенью в мертвую деревню пришли нищие, заночевали, а поутру забрали Васильку с собой – бродяжить по Руси да просить милостыню… С нищими странничками Василько прошатался всю зиму, а по весне, когда сытные и хлебосольные праздники сменил Великий пост, бродяги продали его в холопы за две копейки…

Тут началась у Васильки другая жизнь, собачья, не человеческая. Был он вечно голоден и бит, денно и нощно гнул спину, да все без толку. Хозяйская рука от этого ласковее не становилась. Сколько раз, давясь по ночам слезами, он проклинал чертову старуху, которая забрала его семью и, словно в насмешку, сохранила жизнь, никчемную и никому не нужную…

В холопах Василько прожил не долго: когда исполнилось четырнадцать лет, он украл у хозяина рубль серебром, сапоги с кафтаном и подался к казакам, о которых много слышал, когда еще нищенствовал с подобравшими его бродягами.