Свекор Корней Кононович, воробей стреляный, у него глаз наметанный. Такого на мякине не проведешь. Он раньше своей жены заподозрил неладное в семье молодоженов, но долго терпеть выходки сына не собирался. Сегодня он выжидал удобного момента, чтобы поговорить с Петром по душам, поэтому, нервозно посапывая, молчал до поры до времени.

Петр Корнеевич, как шкодливый мартовский кот, изредка украдкой поглядывал на недовольно посапывающего отца, предчувствовал, что назревал неприятный разговор насчет его гулюшек, который, как он считал, был неминуемым.

До самого обеда кругом стояла оглушительная степная тишина и полное безветрие. Только то тут, то там на казачьих делянках монотонно вжикали лезвия кос, врезаясь в сочную обреченную траву. В такую сенокосную страду косарям расслабляться и заниматься пустыми и никчемными разговорами было недосуг. Солнце с каждым часом поднималось все выше и выше и припекало так, что косарям становилось невмоготу. А уже к обеду, когда солнце стояло в зените, косари приморились от однообразной и нелегкой работы. В предчувствии предстоящего обеда Петр Корнеевич первым снял свою рубаху, упревшую от соленого пота и выгоревшую от нещадно палившего солнца. Тела казаков, не тронутые загаром, выглядели словно сметаной намазанные. Чуть погодя, отдышавшись и придя в себя, сделали косари небольшой перекур, и каждый из них с косою на плече начинал продвигаться к своему балагану, потому что наступала пора полудновать.

Корней Кононович положил свою косу на валок сочной свежескошенной травы. Потом он не спеша вытянул чистую тряпку из-за пояса, вытер пот со лба и шеи, снял мокрую, липнувшую от пота к спине домотканую рубаху и взглянул на яркое, нещадно палившее солнце, которое, как он убедился, приблизилось к полудню.

– Должно быть, пора и пообедать. Кличь, Петро, баб! – сказал он усталым, пересохшим голосом.

Петр Корнеевич по старой привычке заложил два пальца в рот и, глядя туда, где на противоположной стороне их делянки маячили знакомые белые женские косынки, пронзительно, до рези в ушах свистнул. Как только мать и жена повернулись в его сторону, помахал им руками, приглашая к своей повозке.

Запах цветочной горечи тернов будоражил его молодую душу. Их разросшиеся кусты подступили со стороны редкого леса к восточной части земельного надела Богацковых. Предусмотрительный Корней Кононович не позволял им сильно разрастаться и беспощадно выкорчевывал те, которые перешагнули допустимую межу и угрожали заполонить его землю. Глубокой осенью, когда первые морозы прихватывали переспелые, темно-сизые ягоды терна, Корней Кононович вместе со своей семьей приезжал на это место и любил собирать их впрок для взвара.

Теперь же Корней Кононович подошел к своему балагану, повесил косу на деревянный шарабан повозки и только тогда разогнул спину, затекшую от однообразной, утомительной дневной работы.

С нескрываемой вдруг нахлынувшей досадой этот умудренный жизнью казак вспомнил, что настала подходящая пора поговорить с сыном с глазу на глаз и заодно приструнить и образумить зарвавшегося в последнее время гуляку по поводу его беспутной семейной жизни. Раньше ему было некогда, а теперь время как раз приспело, чтобы без присутствия женщин наставить своего не в меру разгулявшегося сына на путь истинный.

Тут Корней Кононович спохватился и с неприязнью посмотрел на Петра, который стоял рядом и утирал рушником обильный пот на лице и на шее, а сам самонадеянно подумал: «Я етому бабнику счас рога враз обломаю!» – но явно переоценил свои возможности.

В передке повозки он быстро достал спрятанный там под соломой замусоленный кисет с махоркой, скрутил цигарку и закурил. Наконец, собравшись с духом и глядя на Петра исподлобья, решил затронуть больную семейную тему молодоженов и как бы между прочим, неопределенно, с иронической похвалой сказал: