– Что, сынок, небось, правда глаза тибе колить? – В голосе у него появилась отеческая строгость. – Я с тебя, прохвост, всю дурь выбью, так и знай!

Петр Корнеевич пристыженно молчал, как воды в рот набрал, тупо глядел себе под ноги. Он хорошо знал крутой и непредсказуемый отцовский нрав. Корней Кононович хмурился и щурил хитроватые глаза. Искоса наблюдая за сыном, он заметил, как тот переменился в лице. Перед глазами у Петра Корнеевича тем временем опять всплыли бессовестно-сладкие подробности недавних шашней-машней по женской части. Он явно чувствовал за собой вину, поэтому отцовский строгий разнос напраслиной не считал, но в душе противился признаться себе в этом. Более того, нюни распускать и откровенно каяться перед отцом вовсе не собирался. Тем самым показал свой характер. В нем чувствовалась упертая Богацкова порода. Поэтому Петр Корнеевич тут же притворился всерьез обиженным на беспощадного и своенравного родителя.

А Корнея Кононовича, в свою очередь, бесила упертость сына, не способного к чистосердечному раскаянию.

– Нет, сукин сын, – подумал он, – узял ба и раскаялси. Вот тоды и у мине малость полегчало ба на душе!

Никак он не мог успокоиться и продолжал в душе негодовать по поводу прескверного уличного поведения своего непутевого сына.

После этого предварительного разговора Корней Кононович пригласил сына расположиться в тени разлапистого старого куста боярышника высотой метра четыре. Там в полуденный зной все еще сохранялись остатки прохлады, и вовсю пахло цветущим перегретым чабрецом, молодой полынью и горечью оцветавшего дикого терна. Петр Корнеевич знал, что этот куст боярышника был посажен предусмотрительным прадедом, покойным Харитоном Кондратьевичем Богацковым. Тот в свое время сам обихаживал его с особым нежным чувством благодарности за его спасительную тень от несносной летней кубанской жары. Своим сыновьям он наказывал, чтобы впредь как зеницу ока берегли они этот его любимый куст.

Когда перешли в тень под роскошно разросшиеся кусты боярышника и там присели на траву, Петр Корнеевич продолжал наблюдать за отцом исподлобья, жадно курил и о чем-то напряжённо думал.

Корней Кононович чуть остыл и сменил гнев на милость.

– До чего ж ты, Петро, упертый уродилси. Ума не приложу откуда ты такой узялси! – более спокойным голосом упрекнул он сына и сплюнул в сторону ком густой слюны. – Ишь ты, какой шкодливый, пакостник, а покаяться и не подумал!

Петр Корнеевич был так смущен и озадачен этим упреком, что не знал, как ему дальше вести себя с отцом.

Корней Кононович все еще продолжал хмуриться. Потом достал тряпку из-за пояса и долго тер ею лоб. Он тоже, как и сын, искоса наблюдая за ним, щурил хитроватые глаза.

После образовавшегося небольшого перерыва в разговоре с сыном Корней Кононович свернул толстую цигарку, высек кресалом о кремень сноп сизоватых искр, и трут, прижатый пальцем к кремню, начал медленно тлеть. Только тогда он не спеша прикурил и, откинув голову, пустил перед собой кольцо густого сизого дыма, после чего с ворчливым въедливым неудовольствием скорбным голосом спросил:

– Можить, тибе моча у голову ударила? – и в ожидании затянувшегося сыновьева ответа взвизгнул и подчеркнул с озабоченностью: – Ишь ты, сукин сын, моду узял по ночам шляться черт яво знаить иде! Совсем, пакостник, от рук отбился. Как можно вести себя так легкомысленно? Ума не приложу! Вон, баба у него забрюхатела, уже на сносях ходить, а он, кобелина бесстыжий, кажную ночь на стороне преспокойненько разговляется, – И пригрозил: – Я тибе, сукин сын, заместо нашего попа Прокона так причащу своим арапником апосля твоего разговения, што ты мигом забудишь про усех своих зазнобушек!