– Цены тебе, дорогой сынок, нетути … в базарный день!

Петр Корнеевич, не будь дураком, сразу почувствовал скрытый отцовский подвох. Тогда он вскинул голову, повесил свою озелененную соком травы косу на деревянный шарабан повозки рядом с отцовской, бросил туда же мокрый от пота рушник и сказал:

– Из твоих загадочных слов, папаня, я ничиво не понял.

– Не бреши! – оборвал его Корней Кононович и, как всегда, с присущей ему грубостью прибавил: – Я по глазам твоим видю, што ты усе понял, но придуряишьси.

Петр Корнеевич хмыкнул, но промолчал.

После короткой паузы Корней Кононович с язвительной усмешкой уставился на недогадливого сына своими недобро сверкнувшими черными глазищами и, не щадя его самолюбия, с издевкой вдруг его огорошил:

– Ты у нас, Петро, ей-богу, как племенной обчественный бугай, который у нашем станишном стаде всегда готовый обслуживаить усех коров. Тот как на одну загулявшую корову глянить, так и других упустить боится, – И, уже без надобности резко повышая голос, продолжал распекать сына с утроенной силой, стараясь при этом побольнее стебануть его по глазам, пояснил: – Вот и ты, к придмеру, глянишь на одну станишную бабенку, и других тебе, черт побери, жалко оставить без удовлетворения. А ежели ты, паче чаяния, ищышь ту бабу, у которой ее завлекательные прелести расположены поперек задницы, а не вдоль, как у большинства етой породы, то зря теряешь время. Такой поперечной прелести ишшо на белом свете никода не было. Видать, Господь Бог такую бабу ишшо не создал!

После этих слов Петр Корнеевич не знал, куда себя деть. Хоть бери и сквозь землю провались тут же в поле на этом месте. Чувствовалось, что крепко пригвоздил его отец своими словами к позорному столбу.

Чуть заметная вялая усмешка тронула пересохшие губы Петра Корнеевича, и он густо покраснел. Застигнутый врасплох отцовским возмущением, молодой шкодливый казак растерялся и долго не мог сообразить, что ж ему ответить в свое оправдание, поэтому некоторое время с недоумением смотрел на отца притворно не понимающими глазами и думал: «Ну, попала моему папане шлея под хвост, теперича только держись!»

Отцовская правда больно колола его глаза, но деваться было некуда, так что пришлось через силу, вымученно улыбаясь, выслушивать нелицеприятные упреки.

– А ты не дюже скалься, пакостник, и запомни, что это первый признак, что скоро плакать будешь, – заметил Корней Кононович и тут же подчеркнул: – Смех без причины – завсегда признак дурачины, – И, перехватив Петрову едва заметную хитроватую улыбку, понял, что сыну хоть кол на голове теши, плюнул в его сторону и, ожесточаясь, прибавил: – Глядю я на тебя, Петро, распаскудилси ты, ды так, что дальше уже некуды ехать! Одна срамота с тобою получается, ды и только! Уся станица уже знаить и гудить про усе твои шашни-машни!

Петр Корнеевич припираться с отцом не стал, закурил и молча в расстроенных чувствах отошел туда, где жадно щипали траву их стреноженные лошади. Они ошалело мотали мордами и секли хвостами липучих, надоедливых мух и кусачих оводов. Не без сладостного содрогания он вспомнил свои недавние похождения и прегрешения, которые кружили его молодую голову и за которые только что досталась ему нахлобучка от отца. Хоть и правду высказал ему в глаза отец, все равно от неприятной горечи на душе как-то стало не по себе. Выслушивать родительские хлесткие упреки и тошнотворную нотацию, конечно же, не мед пить.

Корней Кононович угадал, о чем думал Петро, и подошел к нему ближе. Он горько усмехнулся, укоризненно покачал головой и пытливо полюбопытствовал: