— Да-а-а, за такую не грех уволить лучших парней из охраны, — произношу медленно, с расстановкой. — Майя… Прям как пчелка. Видела такой мультик? «Пчелка Майя»? Или тебя тогда еще и в планах не было, бабуля?

Глаза еще темнее становятся. Засасывают меня, скручивают, выжимают.

Интересно, узнала ли она меня? Помнит ли случай из аэропорта? Или роскошная жизнь добела память вычистила?

— Пирожок сгорит, — киваю на духовку и переключаюсь на Эллу. Та, насупившись, скрещивает руки на груди и ошпаривает меня исподлобным взглядом. — Хэй, пупс, ты чего?! — Подхватываю ее в свои объятия и, приподняв над полом, кружу. — Ты потяжелела, что ли? Или я размяк?

Улыбнувшись в ответ, Элла треплет меня по волосам.

— Наверное, ничего тяжелее ноута в своей Америке не тягал?

— Да так, — провокационно кошусь на Майю, — если только штангу по вечерам в качалке.

— Хм, бицуха стала крепче, — констатирует Элла, пожамкав мою руку через ткань пиджака и рубашки.

— А кубики тверже, — добавляю, сильнее распаляя новую женушку своего дедули. Обнимаю Эллу за шею, всучиваю ей букет и веду из кухни, шепча: — Ну-ка, пупс, расскажи поподробнее, что это за дичь?

Обернувшись, она улыбается уголком губ:

— Вроде утка.

— Я не про бедолагу на противне.

— Всего лишь рекламная кампания твоего деда. Ты же его знаешь, он из любого дерьма свою выгоду почерпнет.

С этим не поспоришь. Ярославцеву даже благотворительность приносит больше прибыли, чем убыли.

— Ты с ней поосторожнее, Русик, — предупреждает Элла, нюхая цветы. — Не рискуй. Лучше выкладывай, как тебя Богдан уломал приехать?

— Может, сначала ты расскажешь, чем занимаешься? Как ваша любовь с телохранителем?

Элла вмиг мрачнеет. Рука с цветами опускается, а ее глаза становятся стеклянными.

— Никак, — отвечает почти безжизненно. — Он погиб. Как в дешевом кино — спасая меня, — кривит от горечи губы и отворачивается.

— Фак… Прости, пупс, я не знал… — Притягиваю ее к себе и губами касаюсь виска.

По факту Элла приходится мне теткой, но с самого ее рождения я относился к ней, как к младшей сестренке. Я знал ее тайны, дразнил, шантажировал, как любой среднестатистический старший братец. Но я ее любил. Даже после скандала с дедом она оставалась единственной причиной моей связи с этим домом.

Мы входим в гостиную, где в детстве любили играть у камина. Особенно в карты. Я мухлевал, Элла проигрывала, мы ссорились, она ревела, я получал от деда. В такие моменты как-то забывалось, что мы члены банкирской семьи, обязанные держать лицо. Мы были обычными.

Сев на диван, Элла кладет букет возле себя и вздыхает:

— Я одна. В плане мужчин. Не встретила того, кто затмил бы его.

— Еще встретишь. — Сжимаю ее руку. — Ты крутая, классная, эффектная.

— Кошка или мышка? — смеется она, припоминая мои категории. — Иногда мне кажется, что я, как Майя, выскочу замуж от безысходности и превращусь в домработницу.

— Это она уволила Ольгу?

— Ольгу выставили отсюда раньше, но думаю, если бы она задержалась, то ненадолго. Твоя бабуля — сплошное наказание. Отец развязал ей руки, и в этом доме теперь все так, как хочет она.

— И твоя кофточка в нежный цветочек? — посмеиваюсь, указав на дико пеструю блузку.

— Ох! — тяжко вздыхает Элла, бывшая модница, тщательно выбирающая себе гардероб. — У меня такой период в жизни, что порой голову помыть не успеваешь…

— Я вижу. — Киваю на ее небрежный пучок и, взяв цветы, ставлю их в вазу на столе. — Совсем запустила себя. Но теперь вернулся я, и в этой семье все наладится.

— Я запасусь попкорном и каской, — подшучивает Элла.

Поднимаю взгляд и бросаю его в окно. Вид на сад завораживает, ведь по нему прогуливается моя новоиспеченная бабушка Майя. Пофиг, что возбужденно болтает с кем-то по телефону. Подозреваю, со своим богатым мужем, жалуясь ему на выходку блудного внука. Главное, что она ярче и краше любого цветочного куста. Вот только дурман как рукой снимает, когда к ней подходит наша няня Раиса Леонидовна с черноволосым карапузом на руках. Пацану, судя по синему костюмчику, месяцев восемь. Я хорошо запомнил параметры мелкотни, повозившись с Марьянкой и Матвеем. Малышу точно нет года. А браку нашего Валентина Борисовича с его пчелкой, как минимум, полтора. Плюс — ее неотразимая ангельская улыбочка, подаренная ребенку, оказавшемуся в ее объятиях. Ее самозабвенный поцелуй в его пухлую щечку. И его ручки, с любовью обвившие ее шею.