– Ну давай, давай, рассказывай, – донёсся голос Камиллы.

Все снова заржали.

– Гордая вот только, – продолжал Паша. – Вроде бы и хочется, да не можется. Принципы там всякие, суеверия… А так – ничё, у ней всё на месте.

Гневного отклика Камиллы не последовало, раздался лишь приглушённый шепоток, а потом и сдавленный смех девушек.

– Но самая конкретная девка в нашей местности, – заговорил вдруг Митяй, – это почтальонша.

– Почтальонша? – переспросил Лёнька. – Какая?

– Танька.

– Танька?

– А, да, да, да, – закивал Паша. – Танька – это, блин, ё-моё!

– Она ведь ваша, Сомовская, – повернулся к Вадиму Митяй.

– Точно, – кивал Паша. – Тебе все карты в руки.

– Да-а, – вставил и Лёнька. – Танюша – это да. Только она молодая ведь. Девочка ещё.

– Ну, а что тебе надо? Девочка – это самый шик. Ты встречал её? – спросил Паша у Вадима.

– Видел пару раз, – отозвался тот.

– Ну и что скажешь?

– Ну, ничё… Красивая девушка.

– Вот, давай к ней подкатывай!

Вадим усмехнулся.

– Это же так просто не делается.

– Ну а ты не просто делай. Хитро.

– Да, – сказал Лёнька. – Подойди к ней и начни: вот так мол и так, давай встретимся где-нибудь.

– На свиноферме! – хохотнул Митяй.

– Ну, там по ушам пройдись, – не обращая на него внимания, продолжал Лёня. – Что-нибудь красивое загни. Поэзию там какую-нибудь. И всё – она твоя.

– Ты думаешь?

– Я тебе точно говорю.

– Ну что ж, – сказал Вадим, – воспользуюсь твоим советом.

– Воспользуйся, воспользуйся. И не тяни, а то тут найдутся желающие. Телок вон хотя бы, – кивнул Лёня на Митяя.

– Ну Лень, ё-моё, – развёл Митяй руками. – Сколько можно?

– Прости, прости, – положил Лёнька свою руку на его ладонь. – Прости, брат, сорвалось.

Митяй обиженно дышал носом.

– Но и ты меня Гвоздём тоже не дразни, – продолжал, улыбаясь, Лёня. – Мне это обидно.

– Ладно, Гвоздь, не буду, – отозвался Митяй. Кивнул на бутылку. – Давай, разливай!

– Ну чё, Вадим, пятьдесят грамм?

– Нет, нельзя мне.

– Не будешь, значит? – Паша недоумевал.

– Не буду. Нельзя сегодня.

– Ну как хочешь.

Горлышко бутылки застучало о край трёх мутных стаканов.

«Что же Ивана нет?» – подумал со злостью Вадим.

Здесь всё поблизости и её дом тоже рядом. Десять минут, если очень медленно. А быстрее, то можно и за пять. В вязкость, до основания – и грести, грести. Осознать неторопливость дано не всем, суета, тревога вызревает из отвергнутой прежде ничтожности – суета коварна и подталкивает в спину. Оставшееся не зачеркнуть, сквозь пальцы веет и сор выметается, но смыслы сдвигаешь. Хотелось ещё, но повторных попыток нет. Лишь одна.

По деревне ещё гуляют порой. Ходят мало, грязно – больше сидят. Не каждый вечер, но бывает.

– Эй, Вадим! – кричали. – Ты что ли?

Он не откликался, шёл. Надо было задами, думал.

– Мы тебя узнали, не прячься.

Человека четыре, пять может. Местная молодёжь – всем за сорок. Он не откликнулся.

Подойдя к дому, долго не решался. Свет горел, в её комнате горел – он знал, она в этой. Свет лампы. Отец – в соседней.

Стоял, раздумывал. Странное состояние – ни так, ни этак. Свет горел, но движений не было. Читала, может, или просто лежала. Отец спит наверное, по крайней мере должен.

Сделал шаг. Встал на цыпочки, но не видно. Свет горел, тусклый. Он постучал, негромко. Подождал, постучал ещё.

Она подошла, напугана словно, поначалу не разглядела. Открыла окно.

– Вадим!?

– Я.

– Фу, как ты напугал!

– Часто ночами стучатся?

– Вообще не стучатся.

Волосы не прибраны, глаза усталые, щурится. И такая хороша, и такая зудит. Зуд, точно – зуд.

– Выходи.

– Что ты, ночь же!

– Ещё не поздно.

– А сколько?

– Десять может.

– Десять – поздно.

– Не выйдешь?

Смотрела, думала.