Борис прилетел в конце марта, началась бесконечная возня с бумагами и справками, визиты в высокие инстанции. Борис выглядел сильно уставшим, Яша даже подумал, что он болен, но на разговор не решался. Наконец, назначен был день, куплены билеты, Валерия Викторовна собиралась хлопотливо, паковала ненужные вещи, все время паниковала, плакала, звонила подругам, и измучила всех, и себя, в первую очередь. Борис предусмотрительно снял номер в «Балчуге», и, хотя и кривил рот и жаловался на сервис, был доволен, что Яша, живущий неподалеку, проводил с ним все вечера. Они бродили по Замоскворечью в тепловатых апрельских сумерках, когда с крыш уже не капало, но асфальт был влажен и во дворах подыхали серые снеговые кучи, заглядывали в окна первых этажей и грустили, что старая Москва из доверчивой и дружелюбной, абсолютно открытой, немного неряшливой превращается в чопорную, закрытую и элитарную. Они вспоминали, что подъезды в дни их молодости не были заперты, и так было славно сидеть на широком холодном подоконнике, дергать шпингалет на полуистлевшей раме, чтобы открыть окно и выбросить в него окурок. Они вспоминали, как хлопала парадная дверь, и как ей отвечал лифт, и как хлопала его дверца, и как слышно было, что ключ поворачивается в замке… Эти запахи, звуки, та мелодия города, которую теперь уже не услышать – все оказалось в прошлом, как и их – как ни крути, молодость. Они даже купили портвейна в ночном магазинчике и насмешили продавщицу, спрашивая сырок «Дружба», и отказались от пластиковых стаканчиков, сказав девушке, что они будут пить «из горла». Ни в какой подъезд они не смогли проникнуть, всюду были или сложные кодовые замки, или консьержки, и они пили на набережной, глядя на плывущие грязные ноздреватые льдины, и говорили о том, что вот, в Париже! в Париже! всё непременно наладится, как будто там не запирают двери подъездов и продают плавленые сырки. Яша оставил Жене Темницкому ключи от квартиры на Татарской, с одной просьбой – хоть изредка платить за квартиру, сгрёб все барахло в комнату-мастерскую, запер её, и поехал ночевать в Черёмушки. Попрощался с бабушкой, которая не преминула сказать, что он, Яшка, последний подлец и бросает её, беспомощную старуху, и зачем она тратила столько сил, чтобы вырастить такого эгоиста, и лучше бы уж она уехала к беспутной Яшкиной матери в Израиль, где хотя бы тепло и дешевые фрукты. Езжай, Яша, езжай, – она подтолкнула его к двери, – не надо оставаться здесь. Здесь всегда будет как-то не так. Уж поверь мне! Усатая тень опять ляжет на всех, и на нас – особенно! Яша вдруг расстроился, начал оправдываться, что он ненадолго, и скоро вернется, но бабушка вытолкала и его, и звякнула цепочка с сухим звуком взведенного курка.

Валерию Викторовну Яша нашел в полном раздрае. Между упакованных чемоданов и сумок валялись детские вещи, посуда, какие-то тряпки, коробки. Лилечка спала в своей комнате, а Валерия Викторовна полулежала на диване с полотенцем на лбу.

– Яша, – простонала она, – Яша! Звони Боре. Мы никуда не поедем.

– Вы что, шутите? – Яша перешагнул через розового зайчика, – мы завтра летим. Ложитесь, отдохните, завтра утром все будет хорошо.

– Нет же, Яша, – Валерия Викторовна застонала, – никуда, никуда не полечу! Кто будет ходить на могилку к Валере, кто? А как я из Франции съезжу в Харьков, как?

– Самолеты до Харькова пока никто не отменил, – Яша поднял розового зайца, – ложитесь. Выпейте чего-нибудь, тоже мне причина! Харьков!

Ночью никто не спал. Проснулась Лилечка, и, ощущая волнение бабушки, заплакала, заныла, раскапризничалась, у неё даже поднялась температура и, хотя Яша и уверял, что страшного ничего нет, и непременно нужно лететь, утром, Валерия Викторовна, отекшая, хмурая, поминутно хватавшаяся за сердце, уже говорила по телефону, – ой, нет, Ната, нет! Куда? Нет! Чужие люди! Пропади она заграница! Пропадом! Нет, да, нет, нет…