Она стояла там, где он оставил её, уходя. Между шкафом и письменным столом было пространство, достаточное для того, чтобы просто встать, и стоять. Яша подошел и обнял её, и поцеловал в висок – он забыл, что она маленького роста, а без каблуков – совсем кроха.

– У тебя челка, – сказал он, осторожно сдвигая челку со лба, – ты разве не помнишь, что я не люблю – челку?

– Хочешь, я ее отрежу?

– Нет, пускай будет, – Яша говорил медленно, боясь спугнуть то очевидное желание, которое возникло сразу же, ответом – на её голос, – я не хочу ничего менять. Я хочу тебя такой, какая ты – есть.

Она встала на цыпочки, чтобы обнять его за шею, а он подхватил её под мышки, как раньше, играя, только теперь в этом жесте обнаружился совсем иной смысл.

– Поставь Генсбура?

– Je t’aime?

– Moi non plus, я не люблю тебя, не люблю, я тоже не люблю тебя, я ненавижу тебя, – она говорила, и плакала, плакала и говорила, а он все не понимал, что делать дальше, и боялся, что это все растает и пропадет, пока он донесет ее до кровати, а она своей, уже зрелой женской интуицией как бы передавала ему – сейчас, сейчас, здесь, и сейчас, все так хрупко, все так ненадежно, сейчас! И бедный письменный стол, на который бабушка прикнопливала голубую бумагу, со скрипом выполнил роль дивана. Было не просто хорошо, было прекрасно, и Яша успел перетащить её на кровать, содрать грязное белье, а она, обнаженная, голубоватая в свете уличных фонарей, смеялась, и стаскивала с кровати на пол одеяла и подушки, и уже Генсбур говорил, а Джейн Биркин дышала так, что оставалось только подстроиться под её дыхание… Они пили Шампанское, которое выстрелило в потолок, потому что нагрелось, и оба были липкие, и это было почему-то дико смешно, а Яша не мог понять, почему она все время трогает себя за спину, пока она не сказала – что мне там мешает, посмотри? И в утреннем свете, робко заполнявшем комнату, Яша увидел кусочек пластилина на её лопатке – это растаял случайно оказавшийся на полу пластилиновый Яшин кирпичик.

Он заснул совершенно счастливым, стискивая её, обнимая руками и ногами, забывая про боль в разбитой скуле, вдыхая такой родной и такой незнакомый её запах, понимая, что все теперь встало на свои места, и он все повторял, – je t’aime je t’aime, je viens, люблю, люблю тебя…

Проснувшись днем, он не нашел её рядом. Не было даже записки, ничего. Только легкий запах духов и темная клякса от шампанского на белой штукатурке потолка.

Её не было в квартире. Яша даже успел подумать, что все это ему приснилось, но нет – она была, и благодарно ёкнуло сердце – была! Раз была, значит, вернется, – Яша сграбастал в охапку простыни и одеяла, валявшиеся на полу, – знаем мы, куда ходят Королевы… эта пластинка, «Алиса в стране чудес», была ими равно – любима, растаскана на цитаты, и только Яша и Зина знали тайный смысл этих фраз. «Герцогиня, зачем вы перчите воздух?» – спрашивал Зину Яша. «А как иначе перец попадет в суп?» – отвечала она ему. Их странное, почти монашеское сосуществование ДО этой ночи было таким – Яша считал Зину, Зинку – своим парнем, был готов пить с ней пиво, настрачивать заплатки на джинсы, шататься по Москве, а Зина, соглашаясь с ним, считала все это – прелюдией. К большой любви и браку. К ребенку, коляске, погремушкам. К будущему их – «вместе, навсегда, покуда смерть не разлучит». Теперь Зина вернулась, – думал Яша, – она простила его, и оказалось, что секс с ней даже лучше, чем с Магдой, вот бы сравнить – сейчас? Поехать к Магде? А вдруг Зина вернется? Или кофейку выпить? В дверь позвонили, и Яша, наскоро пригладив перед зеркалом волосы и еще раз ужаснувшись своему виду, открыл дверь, готовый обнять Зину и повторить сегодняшнюю ночь на бис. На пороге стоял Борис.