Переулки запутали Яшу, околдовали, заморочили ему голову – он уже забыл, что ищет Магду, и шел, повинуясь детской памяти. Вот здесь, за углом, была аптека, помнишь? – говорил ему чей-то голосок, – помнишь? Аскорбинку? Круглые толстые белые таблетки, от которых и кисло, и сладко, и гематоген, помнишь? Он ломался на конфетки-ириски, сладкий, приторный… Сверни через квартал, – голос замирал в восторге, – там были канцтовары, Яша! Ты помнишь разноцветные промокашки? А пластилин? Яша? Твои кубики, кирпичики, домики… Яша брел, узнавая и не узнавая свое Замоскворечье, и все никак не мог понять, почему он постоянно выходит к Бахрушинскому, и никак не может выйти на Татарскую? Куда бы он ни сворачивал, в какую бы подворотню ни нырял – он снова и снова выходил к пряничному домику Музея. Он заходил в полупустые рюмочные, выпивал сто грамм водки, жевал безвкусную колбасу, покупал зачем-то шоколадку, которая потом таяла в нагрудном кармане, и шёл дальше. Когда отчаяние охватило его, и он решил обмануть Замоскворечье, и пойти не вперед, а назад, как бы возвращаясь – тут он и уткнулся в свой дом. Вечер накрывал Москву – плескались огни в окнах квартир, из раскрытых настежь окон несло жареным луком, шаркали по расчерченным на клеточки мостовым девчачьи сандалии, тукался глухо мяч о стенку дома… Яша вошел в свой подъезд, сел на старый стул без спинки, на котором всегда сидела лифтерша, и уснул. Разбудил его собачий лай, и Яша долго не мог сообразить, где он, и почему холодно, и который сейчас час? Он поднялся до своего этажа, и стоял, раздумывая, на какую кнопку звонка жать. Дверь открыла какая-то чужая женщина, окинула Яшу мутным взглядом, сделала приглашающий жест рукой, пробежала по коридору и исчезла за дверью уборной. У дверей бывшей своей комнаты Яша опять замер, не зная, а что же делать – дальше. За дверью говорили. Высокий голос, с фиоритурами – явно принадлежал Темницкому. Если на репетициях Темницкий говорил резко, грубо и весьма доходчиво, то в разговорах с нужными людьми он вдруг начинал подражать какой-то сказочной птице и даже взмахивал руками, как крыльями, и нос его удлинялся сам собою, напоминая клюв. Второй же голос был не мужским, не женским, непонятно даже было, молод говорящий, или стар. Музыка не перекрывала голоса говоривших, и Яша пытался вслушаться, и различить в шуме голос Магды. Нестерпимо болела голова, хотелось спать, курить, пить – и закончить этот день, забыть и перескочить в завтра.

– Чего стоишь, как засватанный? – чужая тётка, проходя по коридору, толкнула ладонью дверь в комнату, – небось, всё выпили, тебя не дождались! – она подтолкнула его, и Яша влетел в полутемное пространство. Комната переменилась совершенно. Богемный стиль исчез, будто и не было его вовсе, все было дорого, безлико. Тускло поблескивали ножки стола, подлокотники кресел, под потолком медленно вращался какой-то металлический объект, не дающий света. Картины на стенах висели плотно, почти без зазоров, но выбор был странный – то обложки альбомов «Pink Floyd», то иконы, то примитивистская картинка, то авангардистский коллаж, то дурная копия передвижников… На низком – таком низком, что он казался возвышением, а не мебелью, диване – полулежал Темницкий в белом махровом халате. На столике – стеклянный круг на хромированных ножках – стояли стаканы и бутылки, в миске плавало крошево из ледяных кубиков, в овальной хромированной пепельнице дотлевала сигара, наполняя комнату противным дымом. На разноцветных кожаных индийских пуфах сидели в неловких позах люди – двое мужчин и средних лет женщина. Яша, привыкнув к полутьме, подошел к дивану. Говорить стоя было неловко, а сидя – глупо. Яша обвел комнату глазами – Магды не было.