– Я вчера получил письмо от Сахарова, – гнул Яша, – сейчас же утром я выезжаю в Горький. Мы поднимем восстание на Горьковском заводе! Я, кстати, осуждаю ввод советских войск!

– Куда, – вяло поинтересовались санитары.

– Да куда бы то ни было! – парировал Яша. Ему было смешно. Санитары казались ему ошибкой, и он никак не мог вспомнить, какого черта они тут делают. – Я вообще, баптист.

– Ты еврей, – напомнил ему левый санитар, лысый, с мягкими оттопыренными ушами, – еще скажи – кришнаит?

– Или адвентист-реформист, – поддакнул правый, – ввод войск куда осуждаешь? Нам историю болезни заполнять. Потом менять нельзя будет!

– В Афганистан, – Яша икнул, – мы с Сахаровым конкретно! Опять же я еще этот? Пацифист!

– Пидарас ты, – ласково сказали санитары, – буйный, пойди?

– Вы что делаете? – завопил Яша, но кричать было поздно. Видавшая виды грязная смирительная рубашка ловко обхватила похмельного Яшу, очки слетели на пол, хрустнули стекла под ботинками, проснувшийся Борис запрыгал и забегал, размахивая зачем-то свернутой в трубочку газетой «Times», – прекратите произвол! Я немедленно звоню Рональду Рейгану! Права человека! Хельсинкская группа! Пустите Яшу!

– Ты что, чувак, – санитары остановились, – вместе с этим пойдешь? У вас че, коллективный типа психоз? Не, мы только одного возьмем, мест нету, – и, подталкивая Яшу, санитары начали медленно спускаться по лестнице.

В Ганнушкина было просто прекрасно. Ни до, ни после больницы Яша не встречал так много замечательных людей, добровольно избравших больничную палату на жительство. Поначалу Яше было страшно, но через некоторое время он освоился, благо, почти все, находящиеся в его палате лежали здесь с тем же самым диагнозом – «Отказ от службы в рядах вооруженных сил СССР». Коллектив подобрался исключительный – художники, программисты, географ, лингвист, физкультурник, и, все-таки, один – но баптист. Клички получили все, так было проще. Сотрудник Музея землеведения стал «Географом», лингвист – «Языком», Яша – «Ленноном», ну, а баптист? Правильно. Так и остался – «Баптистом». Яшу быстро научили, как прятать таблетки за щеку, как симулировать коморбидные расстройства, как разговаривать с палатным врачом, а как – с зав. отделением. Яша узнал, как можно пронести в больницу водку, сигареты, «колёса», шоколад, чай, запрещенную литературу и игральные карты. Яша узнал, какая из медсестричек «даёт», а какая может заложить, какого из настоящих психов следует опасаться, а с кем можно даже и поговорить. Убогое помещение, чудовищная кормежка, вид психических больных ожесточили бы любое сердце, но компания подобралась настолько теплая, что дни пролетали незаметно – в игре в преферанс, в беседах об экзистенциализме, в критике теории Дарвина, в рассказах об эпохе великих географических открытий и в фантастически лживых рассказах про успехи у слабого пола. Фраза про «Ярбух Фюр психоаналитик» стала ходовой давно, но все делились личным опытом, на будущее – когда уже откосят, получат вожделенный белый билет с пометкой «7б» – «психопатия умеренно выраженная, с неустойчивой компенсацией». Боялись одного – психотропных препаратов, вводимых внутривенно, потому до буйного помешательства себя не допускали. Впрочем, зав. отделением прекрасно знал, кто лежит у него, и жалел ребят, хотя и не видел смысла в том, чтобы подвергать себя таким мукам, вместо того, чтобы гордо, вытягивая носок, топать по плацу, бегать в самоволку, совершать марш-броски в полной выкладке и быть зверски битым «дедами». Яше письма приходили от Бори, от коллег по театру, от бабушки – бабушка переписывала письма от мамы, не будучи уверенной в том, что стоит оповещать больницу о наличии родственников в Израиле. Через месяц Яше стало тошно. Вид грязного сортира, страшные крики, смрад, грубость и зарешеченность окон начали постепенно сводить его с ума. В очередной раз, когда сосед, с которым он делил одну тумбочку на двоих, вслух и с выражением читал «Пиры Валтасара» Венечки Ерофеева, Яша заплакал и, путая от отчаяния слова, рассказал о своей любви, пластилиновых кирпичах, реке Яузе и о верной, но ненужной Зине. Палата сочувственно прислушивалась, после чего даже выпили за любовь, чокаясь мензурочками зеленоватого стекла. На следующий день Яша написал Боре, что он не может здесь больше находиться, и что он сознается в совершенном преступлении, пойдет в тюрьму, а потом в армию. Или наоборот. Решившись на такой шаг, Яша стал рваться на разговор с лечащим врачом, но сопалатники уговорили его подождать, потому как нехорошо – рушить коллектив! Через три дня Яшу вызвали, и молчаливый санитар повел его нескончаемыми коридорами. Они то заворачивали направо, то поднимались вверх, то спускались вниз, и везде были железные двери с решетками, и санитар нарочито медленно отпирал замки, и они опять шли… В уютном кабинете с кожаным дореволюционным диваном, низким столиком и покойными глубокими креслами, его ждал Борис. – Старичок, – он протянул к нему руки, не вставая с кресла, – Яша?! Что с тобой сделали эти врачи-убийцы?