– Проходи, – соседка, тётя Маша Севрюгова, полжизни прослужившая в Бутырках надзирательницей, редкая сволочь, но баба к своим жалостливая, пропустила Яшу в коридор. – Не узнать, – тётя Маша потыкала в Яшу пальцем, – пришёл, чего? К этой? – тётя Маша употребила словцо, которое меньше всего подходило к Магде. – Целыми днями, проходной двор, все ходют и ходют. Дура твоя мать, и дура бабка. Надо было тебя в детдом сдать. Безотцовщина горькая, – тётя Маша толкнула локтем дверь своей комнаты, – небось бы не шлялся по всяким… и имя то, прости Господи, Магда? Рази ж так нормальную девку назовут?

Яша постоял перед дверью, за которой набухала незнакомая музыка, погладил зачем-то дверную филенку, и пальцы сами нашли щербинки от самодельных «пулек» – за эти следы он был порот отцом, и вдруг накатило, да так, что стало невозможно дышать, и Яша толкнул дверь, и вошел в комнату. Дым, наполнявший комнату, внизу был плотным, а вверху, под потолком – почти невесомым. Мигали огоньки ёлочных гирлянд, развешанных хаотично, и это создавало впечатление звездного неба – такого, детского, веселого неба. Пока Яшины глаза привыкали к темноте, из смежной комнаты вышла Магда, в коротенькой рубашечке и цветастой юбке до полу. Чудесные Магдины волосы исчезли – она была острижена коротко, как мальчишка, но это ей, несомненно, шло. Похудевшая за время болезни, она казалась совсем подростком. Яша прижал Магду к себе, узнал знакомый её запах, провел ладонью по затылку, тронул тонкие кольца сережек. Магда моя, – в эту минуту он любил её, как никогда, – Магда моя… я искал тебя, я так переживал, я не знал, что с тобой! Я с ума сходил! Что ты все – «я», да «я», – Магда вдруг резко нажала на переносицу Яше так, что едва не лопнула оправа, – Джон Леннон хренов… какого черта ты ментов привел? Зачем ты меня сдал в больницу? Я просила? Меня чуть не посадили из-за тебя! – Яша хотел сказать, что это его чуть не посадили из-за нее, Магды, и чем это он виноват, интересно, но, вместо этого стал оправдываться, что она сама его позвала, а он, как увидел, что с ней, растерялся, а что надо было делать? Что? Да ничего, – Магда сделала шаг назад, наступила на подол юбки, и юбка съехав с ее талии, обнажила бедра. – Что смотришь? – внизу живота виднелся огромный страшный рубец, – интересно? Магда сузила глаза, и Яша понял, что она пьяна, или одурманена, и, оглянувшись по сторонам, различил несколько фигур – кто-то сидел в кресле, кто-то лежал на том самом топчане, с которого забрали Магду – в больницу. Можно, я останусь, – спросил Яша, и Магда, дернув плечами, ответила – флэт не мой, мне-то что?

Яша остался – и, как будто, вернулся в детство. Две смежные комнаты, казалось, сохранили отпечатки его жизни, хотя мебель была чужой, и исчезло всё, населявшее его детский мир – мамина ножная швейная машинка с восхитительными выдвижными ящичками, полными цветных катушек, холодных металлических шпулек, мелков, булавок с разноцветными головками; встроенный шкаф, потерявший стянутые брезентовыми ремнями полосатые матрасы – на случай приезда гостей, стопки старого, желтоватого белья; исчезли аккуратные коробки с обувью, подписанные бабушкиной рукой «Яша зима» или «Ада демисезон.», пропал даже антикварный смешной холодильник, в который вставлялось оцинкованное корыто со льдом, пропали стопки книг, листы нот, тетрадки… Но на стенах были те же обои, что и при бабушке, и при папе с мамой – и Яша легко находил след от гвоздя и, зажмурившись, вспоминал, что тут весела групповая фотография бабушкиной семьи, на которой были все, включая младенцев на руках, а там – любимый бабушкин пейзажик кисти Бенджамина Уильямса – плохонькая репродукция из календаря «В мире искусств» – замок вдали, домики сбоку, песчаная дорожка, женщина с девочкой – и кошка. Сколько раз они путешествовали по этой картинке, придумывая разные истории! Пятна