Убедившись по опыту, что дни ухаживания – самые счастливые в нашей жизни, я был готов всячески поощрять продление этого периода; а различные развлечения, в которых молодая пара каждый день проводила, находясь в обществе друг друга, казалось, только усиливала их страсть. Обычно по утрам нас будила музыка, а в погожие дни мы отправлялись на охоту. Часы между завтраком и ужином дамы посвящали одеванию и учебе. Обычно они прочитывали страницу, а затем долго рассматривали себя в зеркало, которое, по мнению даже древних философов, часто представляет из себя страницу величайшей красоты. За ужином моя жена всегда брала инициативу в свои руки; поскольку она всегда настаивала на том, чтобы всё нарезать самой, (это была манера её матери) она в таких случаях рассказывала нам историю каждого блюда. Когда мы ужинали, то для того, чтобы дамы не покидали нас, я обычно приказывал побыстрее убрать со стола; а иногда, с помощью учителя музыки, девочки давали нам очень приятный концерт. Прогулки, чаепитие, деревенские танцы и фанты занимали остаток дня, и мы не прибегали к помощи карт, поскольку я ненавидел все эти игры, за исключением нард, в которые мы с моим старым другом иногда проигрывали по два пенни.

Тут я не могу здесь обойти вниманием зловещее обстоятельство, которое произошло, когда мы играли вместе в последний раз: мне до зарезу нужна была четвёрка, а у меня выходила двойка да туз пять раз подряд. Таким образом, прошло несколько месяцев, пока, наконец, не было сочтено удобным назначить день бракосочетания молодой пары, которая, казалось, искренне желала этого. Во время подготовки к свадьбе мне нет нужды описывать ни деловитость моей жены, ни лукавые перемигивания моих дочерей: на самом деле мое внимание было приковано к другой цели – завершению трактата, который я намеревался вскоре опубликовать в защиту моего любимого принципа единобрачия. Поскольку я рассматривал это как несомненный шедевр, как в плане аргументации, так и в смысле стиля, я не мог в порыве гордыни своего сердца не показать его моему старому другу мистеру Уилмоту, поскольку не сомневался, что получу его одобрение. Но слишком поздно я обнаружил, сколь сильно его предвзястоть приклеилась к этому произведению. Он не счёл мой труд шедевром и придерживался по сему поводу совершенно противоположного мнения, и на то были, видать, веские причины, поскольку как раз в то время он реально приударял за четвёртой женой. Это, как и следовало ожидать, вызвало неминуемые споры, сопровождавшиеся возроставшей, как опара на дрожжах, вздувающейся язвительностью, которая всё больше угрожала разрушить столь взлелеенный союз. Но за день до назначенной церемонии мы договорились обсудить этот вопрос в целом. С обеих сторон всё прошло в надлежащем духе: он утверждал, что я неортодокс, я парировал обвинение; он отвечал, я напирал. Тем временем, когда спор стал чересчур жарок, меня вызвал один из моих родственников, который с озабоченным видом посоветовал мне прекратить спор, по крайней мере, до окончания свадьбы моего сына.

– Как, – воскликнула я, – отказаться от дела истины и позволить ему стать мужем, когда доказательства уже доведены до самой грани абсурда? С таким же успехом вы могли бы посоветовать мне в качестве аргумента отказаться от своего состояния.

– Ваше состояние… – с горечью ответил мой друг, – Ваше состояние… Я с прискорбием сообщаю вам, что это уже почти ничто. Городской торговец, в чьи руки попали ваши деньги, сбежал, чтобы избежать судебного иска о банкротстве, и считается, что он не оставил ни шиллинга от фунта. Я не хотел шокировать вас или семью этим сообщением до окончания свадьбы, но теперь это должно умерить вашу горячность в споре; ибо, я полагаю, ваше собственное благоразумие заставит вас притворяться, по крайней мере, до тех пор, пока ваш сын не обеспечит состояние молодой леди!