Мать так дрожит за хорошую учебу дочки, что звонит другу студенческих лет и просит: Рашид, помоги дочке с курсовой? И добряк Рашид говорит – конечно. Но Дружана не идет к Рашиду, думает – авось, сама. Отец ее и этот Рашид были друзья – не разлей вода, а теперь отца давно нет, пять лет как. А Рашид Тоевич вообще-то у Дружаны ведет сразу две дисциплины, ей неудобно обращаться к нему, как к репетитору.

Дружана бродит по блошиным рядам, вертит в руках то старинный чайник для заварки, отливающий перламутром, то моток диковинной многоцветной тесьмы, то пакетики с бисером. Она, щурясь, зевает по сторонам и не видит, что за ней пробирается щуплая мужская фигура. Человечек идет странной походкой, то ныряя, то подпрыгивая. Идет, виляя зигзагами, постепенно забегая вперед. Потом достает из кармана нечто и показывает ей. Она смотрит: что, старинный? Видимо – бисер, видимо – да.

– Где взяли?

– Там.

И пока они идут, разговаривают, проталкиваясь через толпу блошиного рынка, надо рассмотреть этого Федора. Он гораздо ниже ростом, чем его спутница, худой, несоразмерно широкие плечи и длинные руки, крупная голова, тяжелые веки. Он улыбчив, но улыбка его пугает. Говоря, он без конца поправляет кепочку с козырьком на самые глаза, и напрасно – глаза его темные и тревожные, как ртуть, выразительные. На нем нелепые клетчатые штаны на резинке внизу, широкая, в клетку куртка…

– Ну и что ты делаешь, когда не учишься?

– А я и не учусь. То есть я иногда читаю физику, математику.

– На экстернате, что ли?

– Да ну! Какой экстернат. Ну, типа того.

– Тем более.

– Ползаю по сети. Модерирую кое-что.

– Значит, Федя. Сейчас мне некогда, но потом я зайду к тебе…

– Всего пару шагов, Дружана. И свернем.

Он ее так уговаривает, что просто непристойно. Вблизи он кажется старым, складки у рта. Старый мальчик с седыми висками, в черной кепке с козырьком. А одежда слишком новая. «Ну ладно, иду». Он идет развинченной походкой, открывает Дружане дверь, усаживает в кресло, несет холодный напиток. Руки его не очень слушаются, и девушка вовремя подхватывает пластиковую бутыль.

– Опа. Аккуратнее. Что с руками?

– Я инвалид.

– Сочувствую.

– Вот еще. Запечатлею тебя, ты не против? Ты так пристально смотрела гобелены, я видел.

– Гобелены нравятся, это так. Но все равно сюжеты штампованные.

– Вот так вот, на фоне колонн.

– Ну, как хочешь… Что за аппарат?

– Кэнон пять дэ марк три. Это круто?

– Дорогой. Я слышала только… Хватит, хватит.

– Но ты такая экзотичная, Дружана. Ты югославка? Или болгарка?

– Да нет. Местные мы.

«Местные» она произнесла с блеяньем. Кто тут экзотичнее, еще неизвестно.

– Спасибо. Теперь мы вместе? Мне везет сегодня.

– Тебе нужно общение? Ради бога. А что с тобой вообще?

– Это скучно.

– Ну ладно, а сколько тебе лет? Или об этом тоже нельзя?

– Мне реально восемнадцать, хотя на вид сорок. Быстро старею.

– А мне двадцать один.

– У-у! А на вид тебе все шестнадцать…

Он перекидывает фото на компьютер и начинает ей показывать отснятое через комп. Его граблевидные руки молниеносно прыгают по клавиатуре. Как отдельные существа. Кадры идут косо, в нервно перевернутых ракурсах, Дружанка едва узнает себя и не знает, нравится ли ей это. Как-то неожиданно. Она помнит себя бесцветную, бледную, почти стертую. А здесь – сжаты губы и вытаращены глаза. Лицо с опущенными веками перечеркнуто косичкой, и на фенечках звезды теплятся. Что это такое-то? Видимо, Федя не просто копирует натуру. Или приемы. Или глаза его ртутные видят иначе.

Время летит незаметно. За окном темнеет. Федор нервничает, чаще и чаще роняет предметы из трясущихся рук. Подумать только, впервые девушка в гостях. Однако, смелая.