В дверях показалась заспанная мать в халате.

– А мне-то можно?

Хорошо посидели, по-человечески.

Через неделю Хазов и Алфеева с Лексой съехались. Хазов ей только на легкие вызова ходить разрешал, а к лежачим сам, их ведь ворочать надо. А у самого лежачего дедушки, который Хазова Пантелеймоном-исцелителем звал, радость – внука из тюрьмы дождался! Свиделись!

Из суда Хазов осенью ушел. Допечатал протокол по делу об убийстве дедушки ранее судимым внуком и в тот же день ушел.

А так у них все в порядке, Лекса первую четверть на пятерки окончил, девочка родилась здоровенькая, глаза серые, назвали Февронией. Да, у Алфеевой теперь есть телефон. Так что Хазов ей в любое время может позвонить и строго сказать: «Тихо ты, Хазова! Ты теперь не одна!»

Запретные мысли не выскажешь вслух. Но они мечутся где-то внутри, ограниченные жестким, навязанным сверху мышлением. Это похоже на прозрачные толстые стенки аквариума, за которыми прыгают золотые, красные, синие искры чудесных рыбок. Будто один хвостик и бриллиантовый глаз. Это блошиный рынок на конечной остановке желтого народного автобуса. Теперь есть такие бесплатные автобусы для неимущих…

В подземном переходе на остановке продают гобелены в рамах. Остановка так называется – «Улица гобеленов». Ленивые львы, ниспадающие ветви южных роз и пальм, зеркальные воды и крохотные домики, островерхие решетчатые беседки – все это плывет мимо и заманивает. Все эти пышные красоты будто созданы, чтобы тебя успокоить, обаять и навеять сон. А дальше, за блошиным рынком, если идти налево, располагается большой магазин с гобеленами. Их сотни, но уже без рам. «Тайная вечеря», где у Христа и апостолов вся одежда из бархата… А разве могло так быть? Нет, конечно, это же были запыленные странники, живущие милостыней… Портреты неведомых дам в шелках и перьях, сумрачных сирен, которые ускользают в гроты…

Фактура гобелена помогает создать теплоту восприятия. Так думала Дружана. Волею судеб попавшая в технический вуз, а сама все по привычке тянулась к тканям. Чисто женская черта. Образ мышления. И мир ее был где-то там, среди этих тканых пальм и заводей. Дружана шла на блошиный ряд за старыми тканями, за чудесной пестрой мелочью, за чем-то еще, пока не знала. Иногда ее просили сделать панно кому-то на день рождения, она находила в журналах личико, а локоны и платье клеила сама. Дружана – существо акварельное, полупрозрачное, светло-серые глазки и сноп русых волос, а по бокам косички, чтоб волосы не лезли в глаза. В коске фенечки, на запястьях самодельные браслетки из смолы. А еще на ней простонародная сине-сатиновая рубашка-косоворотка, по рукавам вышитая крестиком. Сверху еще овчинная жилетка серая, потому что хоть и весна, но ветер студен и коварен.

Мать с тревогой смотрит на воскресные походы дочки на блошиный рынок. Говорит:

– А зачем? То, что тебе надо, у нас есть рядом, в лавочке «Все для шитья». Ходишь по этим окраинам, делать там нечего. Полдня впустую уходит.

Но Дружана недоуменно плечи поднимает – разве надо объяснять? Она чудо ищет. На блошином рынке возможна редкость в одном экземпляре, там есть маленькое и особенное. Вот, например, она нашла там дореволюционную открытку с девочкой и кошкой. Девочке лет двенадцать, а глаза жгучие, взрослые, а волосы – как у цыганки, и текут потоком на плечико. На лицо ребенок, а уж сквозит желание. Дружана тихоня, всегда ходит и молчит, ни с кем не говорит, и мать волнуется, что уже институт на исходе, пятый курс, а мальчика нет. А она же не ведется на атаку, на захват. Только – если полная сдача в плен.