– Да все уж, без тебя, – хохотнул отец, снимая грязную робу. – Зачем ехал?

– Почтить.

– А это кто? – мать развернулась к гостям. – Семья ли, че ли?

– Типа того.

– Которая по счету? Не третья?

– Да пойдем отсюда! – дернулась Алфеева, которой не хотелось вставать в очередь.

– Стойте, говорю.

Ребенок вышел, хлопнул дверью.

– Извините, мы ошиблись. Пойдем на электричку, – она тоже двинула к дверям.

– Тихо, Алфеева. Разберемся.

Приоткрыл дверь – ребенок стоял на крыльце, отвернувшись.

– Подожди нас, друг.

Всем:

– Электрички сегодня нет. Никто никуда не пойдет. Лично я – чай ставить. Все приглашены.

– Да где ж та, высокая-то? – всплеснула руками мать. – Поди, год целый наезжала.

– Ну, а тебе что? – вступил отец. – Не нам сводить, разводить. Сымай одежу, да к столу.

Видно было, что Хазовы все упрямые.

– А вы, женщина, как вас, не уходите. Устали? С мальчонкой сам слажу. Нукось…

Вышел он. В это время Хазов и Алфеева вступили в смертельную схватку: он расстегивал на ней куртку, а она ее остервенело тянула молнию вверх, рвясь на улицу. Они кружили по сеням, дерясь и стукаясь об стену. Со стены слетели мотки провода и сетка с ульем.

– Че такое делаете, не пойму! – закричала мать.

– Подвал твой разбираем, че!

Понятно, Хазов сильный, сдавил поперек, но и она тоже не сдалась – как и юркнула из рук вниз и назад. И налетела на мать. Та ее раз – и обхватила, не растерялась.

– Держу, сынок.

И он ее отнес подальше от дверей, в комнату. Она продолжала пружинить и вырываться.

– Так связать если? – издалека крикнула мать.

– Пусти.

– Нет, не пущу, – тут ему пришлось перейти на «ты».

– Пусти, жарко.

– Вре-ееешь… Убежишь еще.

Она вся горела от возмущения, но ничего не могла сделать в тесноте его хватки. И далеко не сразу до нее дошло, что он уже не казнил, а как бы обнимал. Шарил ртом по шее, по ушам. Прислушалась, затихла. Хоть и сделала из нее жизнь неизвестно что, но она же все-таки женщина. Закинула руки ему за шею. Обниматься спиной – это дурь какая-то. Акробатический этюд. Сколько времени прошло – неясно. Они были в полном угаре. Весна плескалась, звенькала и ехидно заглядывала в форточку. Звуки шли отовсюду, отражаясь, двоясь, ленивый гавк собаки, стукот по железке и бумц-бумц – музыка от клуба. Глупая, неистребимая весна. Ах ты, котенок.

– Трудно будет с тобой, Алфеева.

– Почему это?

– Ревнивая ты очень.

– А ты! Ах ты…

– И не дерись. Поздно. Счастье уже случилось.

Она помолчала чуть и вдруг как застонала, завыла, зажав рот.

– Тихо! Тихо, Алфеева, что ты как бешеная?

– Ребееенок… Ребенок ушел, а я тут…

– Да не беги, распотрошенная, застегнись!

На крыльце его, конечно, не было. Тихо моросил дождь, вокруг дальнего фонаря желтело сияние. Она пометалась за воротами, вернулась и встала у окна.

– Ну, не реви. Всю ночь так и будешь стоять? Может, разденешься?

– Ты не поймешь, Хазов. Это не дитя, это мой спаситель. Он доверился мне, а я. А я-то сразу о нем забыла… Это мне так даром не пройдет!

Хазов это все слушал, слушал, потом встал, разделся. Снял с нее куртку, умыл под рукомойником, нагрел чайник.

– Ну-ка, сюда глянь.

В ее колких серых глазах плескался ужас. Чашка стыла, остывала.

– Э, молодежь. Помирились либо? – это вошел отец Хазов, чувствуя, что уже можно.

– Да, пап. Тебе чаю надо?

– А то нет! Не паавжнали из-за вас. А че плачете?

– Да ребенок запропал, убежал куда-то.

– А-аа. Ето не ребенок, а целый мужик, Лексой звать… Уложила его мать наверху. Нукось, мы его отпустим в ночь? Там давай, на плите лепехи мать наварнала. Да в шкапике достань, сам знаешь. Лей побольше мне. Эх, мать-то спит.

– И мне, и мне, – завеселилась Алфеева, – и побольше.