Милица звала его Обормотом, это было весьма близко к тексту. Субботин призывал трапезничать Бартоломью: кот жмурил рыжие веки, но шёл на зов – похоже, из любопытства. Михеев кликал котика Мамыкой. Общий Кот, будучи накормлен и обласкан, любил поплакаться в жилетку, начиная решительным «мам-мы»! Егорыч уверял, что Мамыка, тёртый калач, в часы философских раздумий выкрикивал: «Ха-мы!» и виртуозно матерился, подобно маляру, опрокинувшему на себя ведёрко с белилами.

…Ах, до чего призывно манили свежие гренки, обильно смазанные икрой! Даже кот крутил головой, выражая полный восторг. «Икра селёдки деликатесная», значилось на баночном боку… зря смеётесь, вы же не пробовали. На застеленном клеёнкой с парижской символикой смешались в кучу кони, люди… теснились три яйца всмятку, чашка крепкого кофе – желтая лохань с наивным васильком на боку и полустёртой каёмочкой – плюс парочка творожных сырков.

«Вечерком познакомимся с водочкой, – смаковал про себя Субботин. – Грамм тридцать, не больше. Ну и звоночек поутру… цэ дило трэба розжуваты. Прикончу труды неправедные, пожарю тостик с черняшкой, чесночком приправлю да солонинкой накрою с кружочком красного лука. Симфония чувств-с! Водиле крикну, пусть на рысях тараньки притаранит».

– Михеич! – воззвал Субботин. – Ты дома?

– Почти уехал, – раздался голос за стенкой.

– Зайди на ужин. Будем снова пить хорошую водку. Ма-аленькими глоточками. И не забудь взять пиво с таранью. Таранька, я твой бессменный арестант…

– Я в курсе, узник совести. А разве ещё не вечер? Не тянет на смену…

– С утра в поместье молча разносили с клубникой брют, икру и пироги. Есть у тебя икра? Бери, заходишь без стука.

– Икры полно, трехлитровая банка. Правда, кабачковая. И я пока что чуточку занят.

– Строчишь военные мемуары? Броня крепка, да башня вся помята?

– Лампу чиню, абажур желаю сменить, – отозвался Михеев.

– С сирени на бордо? Гляди, с ориентацией аккуратней. Пассажирки будут очень разочарованы.

– С ориентацией как раз проблемы. Никак не пойму, куда подевался чёртов кончик у скотча! Не резать же на живую.

– Всё просто: у скотча нет кончика. Девочку тебе подсунули. Вместо мальчика.

– А поменять не удастся? Я брал в хозмаге на площади.

– Нет. Пластическая хирургия вам в помощь. Больно и дорого.

Не удержавшись, Михеев заухал, как филин. Общий Кот в коридоре принюхался – нет, алкоголем из-под двери не тянет – и отправился дальше, пожав плечами. Субботин, разнежась, потянул на себя ручку холодильника: сияя голыми плечиками, на дверце мёрзла сияющая поллитровка с сорокаградусной карельской слезой. Хороша, чертовка! Отменный алкоголь, пусть даже некстати он в эту пору, ласкал вдохновение: ты выбрана, ты почата, а значит, будешь выпита… м-м, какая-то псевдо-есенинщина.

Пускай ты выпита другим… а это уж, фиг вам! Допета песня, прощай, мой табор – пустую тару бросаем за борт. Покончив с яйцами и гренками, Вилька от удовольствия заколдобился, подобно пресловутому старику Ромуальдычу: день не закончен, но до конца пока не испорчен! Чего бы изволить? Прилечь, покейфовать – а что ещё нужно на сытый желудок? Процесс пищеварения уважаешь? Исполать тебе в кровать!

Пойдём-ка лучше на кухню, покурим. В комнате Вилька куревом не сорил. И без того здесь неуютно. Коммуналки, как известно, могут быть только двух типов: плохие либо очень плохие. Здешняя была до ремонта скверной, держалась на природном гуманизме соседей. В огромной квартире неизменно пахло мочой, войной с тараканами и вчерашним супом, пролитым на плиту. Меблировка субботинской комнаты площадью в двадцать пять разудалых квадратов обставлена была в стиле военного коммунизма: