Везучий, подонок!.. Стэн Голем

Вместо предисловия.

Леди и джентльмены! Вот рассказ без пошлости, почти без фантазий: крайм-квест, раскинутый на полях флешбэка. Коловращение жизни, чуть приукрашенные, но всё же презренные её реалии (автофикшн, по версии Венсана Колонна). Помните гоголевскую «Шинель»? Оно и есть.

Маленький Человек, застрявший на переломе эпох. Но шинель для него – без шансов. Какими были 90-е? Время чёрных страстей… да полно, какие метафоры! Дитя Миллениума, рассказчик выпал на сей раз никудышный. Неформал, если угодно; монстр памяти, загнанный в подсознание. Тот же призрак: сожмёшь в кулак его грязную тогу, откроешь – ладонь пуста. Чуть отвернёшься – вновь призрак маячит за спинкой кресла, и руки его в крови. Прошлое не исчезает. Купаясь в потоке времени, оно меняет личину, как гадюка старую кожу. Не стоит ворчать – мол, белая горячка, всего делов-то… многое в жизни было, да быльём поросло. Но к алкоголю и наркотикам автор оставался равнодушен. Неинтересно, знаете ли.

А как же насчёт былья? Один пример: в современной России, за тридцать лет относительного покоя набравшей легкий, безмятежный жирок, по пустырям, чердакам и подвалам кочует четыре с лишним миллиона беспризорников. Четыре! Почти пол Питера, одного из наших героев. В романе он назван Городом, где холод отчуждения ложится инеем на стены особняков. Застывшим красотам каменных джунглей без разницы, что там в них происходит. Нищета и апатия, итоги системной коррупции, ведут страну к всеобщему кризису. Верхи презирают тех, кто внизу.

Низы ненавидят тех, кто ползёт наверх. И те, и другие всегда готовы к побегу, вот только нигде им не рады. Лукавый правит миром, преклонившим колени… одна надежда на вас, мои дорогие. Храните в чистоте ваши души. К чему это я? Скоро увидим.

Стэн Голем, рассказчик

Часть 1-я. Украли стажёра.

При желании рассказ можно начать с середины и,

отважно двигаясь вперёд или назад, сбивать всех с толку.

Гюнтер Грасс

Казалось бы, жизнь – весёлая круговерть. Всегда найдётся в ней место подвигам, заблуждениям и ошибкам, достижениям и потерям. Но люди реже управляют событиями, чем хотелось бы. С другой стороны, идти на поводу у невесть чего, именуемого Судьбой – не что иное, как отказ от заветов Господних. Бог вверил детям главное – свободу воли, выбор пути. И в тот момент, когда немые души летели с этой раздачи, трепеща мотыльковыми крылышками, Господь вздохнул и добавил: бери, что хочешь. Но за всё придётся платить. Но души остались легкомысленными: да ладно! Разберёмся без понуканий. А что поделаешь? Мозгов у души не густо, с булавочную головку. Вспорхнёт и улетит мотылёк эмоций, бабочка-однодневка на пёстрых крыльях. Душа верит в лучшее, надеясь, что будет жить вечно, и совершенно не представляя, как коротка и быстротечна реальность…

Глава 1-я. Полоса приключений.

Среда, 23 марта 2008 г., 4.30 утра

Колбасы и копчености, небрежно разложенные на витрине, заветренной, усталой молодцеватостью напоминали уличных девок. Подумав, Субботин бросил в свою потребительскую корзину сметану и хлеб, парочку творожных сырков, десяток крупных яиц. Подобным набором продуктов в ларьке отравиться труднее, а это немаловажно. Завтракать, это позже, сейчас надо выспаться. Вот только вряд ли дадут. Как обычно по средам, скопилась масса нерешённых проблем. Слава Богу, ночной поезд по графику вернул Субботина в Город.

Окормленный родительской памятью о трагедии Гамлета и массы прочих шекспировских персонажей, Вильям Аркадьевич Субботин вернулся к месту прохождения службы спустя три дня после похорон. Мать Вильки, устав от жизни, умерла в одночасье, никого не подпуская к себе и узнавая, повторяя одно: «Додик, Додик! Куда девался этот мерзкий мальчишка?». Аркадий, Вилькин отец, имел одесское прозвище Додик, которым звали его вплоть до безвременной, ранней смерти. Был смутный мартовский полдень, пробили где-то колокола, и родственники, задержавшись у свежей могилы, перекрестились, смиренно вздохнув. Впавшая в исступление старушка-мать била окна в парадном, не узнавала близких и волчьим воем пугала ночных прохожих. Шизофрения, вздыхали врачи и разводили руками – возраст, чего вы хотели? Страшно было Кате, маме братьев Субботиных, жить в одиночку. Додик канул в никуда, не простившись, пять… или может, шесть лет назад.

Покорный окрику властной половины своей, лучшей половины жизни, как он считал, заторопившись от окрика, поднял непосильную тяжесть, упал под гнётом двух рюкзаков и умер. Немудрено после второго инфаркта. Остались у матери любимец, старшенький Вильям, и брат его Ян, тремя годами моложе. Рано отбившийся от семьи, непутевый и безбашенный Вилька не мог простить родителям безвременности ухода.

Хотя и матушку можно понять. Ну, хорошо… допустим, он тоже много чего опасается (но не боится!), порой стервенеет. От страха люди могут впадать в неистовство. Надо ли осуждать их? Боязнь – не повод для агрессии! Вы уверены? Оборотная сторона медали бывает непредсказуемой. Поезд прибыл в четыре утра. С трудом дождавшись, когда откроется метро – всего-то в половине шестого, Субботин почти в беспамятстве доехал с Ладожского вокзала до Петроградки. И вот он, последний суворовский переход: магазин-прилавок-касса и комната в коммуналке. Ларёк подкупал неожиданной гаммой запахов. От застарелой табачной вони до дешёвого лосьона после бритья.

Подрёмывая в раздумье, Субботин внезапно ощутил толчок, а затем и укол в предплечье, прикрытое серым китайским «дутиком». Так-с… что за комар ужалил, не ведая, что пока ещё не сезон? Риэлтор обернулся: оборванный, серый от грязи бомж, извиняясь, развёл руками, ткнул почему-то пальцем в свою бесформенную котомку и виновато, пугливо заулыбался.

От вида бомжа и неумелой его актёрской игры Вильку передёрнуло, голова от запахов закружилась. Бомжей риэлтор на дух не выносил, и было за что. Слегка покачиваясь, он оплатил покупку, вышел на воздух и огляделся. Город завис в уходящих сумерках, словно деревенский парубок в загсе, он желтел фонарями, тревожа вставших, но ещё не проснувшихся. Город жаждал динамики: ему казалось, что, объятый покоем, он двигался к смерти, и это его пугало. Цветная полоса холодной сварки накрыла линию горизонта, изломанную спутниковыми антеннами, чередой мансард, каминных труб и чердачных окон. Глаз резало мелькание неоновых вывесок.

До дома на улице Шамшева, в самом сердце Петроградки – остановка троллейбуса или двадцать минут ходьбы. Но боги транспорта спят, уткнувшись в ложбинки кресел: водители и диспетчеры, менты и карманники, охранники и таксисты. Элита социального дна, чтоб её. Вот и подъезд. Как ни страдал Субботин от плоскостопия, ноги всё-таки донесли. Домофон в подъезде по-прежнему сломан. На то есть ключ от квартиры, где соседи храпят. Вернулся охотник с холмов… на палубу вышел, а палубы нет. Поднявшись по дореформенной лестнице на третий этаж – как высоко, сатрапы! – он начисто обессилел.

Похоже, кто-то крался за ним по лестнице, повторяя звук шагов. Но болт на всё был забит, и скорый ночлег маячил, как заветная гавань. Покопавшись в карманах, Субботин ощутил, что время снова застыло. Кучерявый, коренастый… похоже, что русский (но это не точно) менеджер по недвижимости, отметивший полувековую дату литром текилы; идущий по жизни, как по лезвию бритвы, с лицом-противоречием: перебитый утиный нос, мягкая и чёткая линия рта, тяжёлый, чуть скошенный подбородок (не сам, поди-ка, скривился!), покатый лоб с глубокими, слегка запавшими глазками – безнадёжно порылся в набрюшной сумке.

Деньги на месте, а где ключи? «Вашу мать, – бормотал Субботин, – не взламывать же замок!». Соседей будить не стоило, пару дней покоя не будет. Махнув рукой, Вильям Аркадьевич – в общении Вилька, а то и Барон-Суббота – не спеша опустился в угол полутёмной лестничной клетки (слава богу, подъезд пока убирают) и прикорнул в надежде, что кто-то из соседей с утра покинет родную хату. «Куда я, трам-тарарам, ключи-то пристроил, – размышлял он дремотно, – выпасть ведь не могли… не иначе, бомжара слямзил… ох, долог он, год окаянной Крысы!».

Сон, становясь сюжетом, покачивал Вильку на мягких лапах. Крайне юный риэлтор безмятежно топал из школы. Во всём похожая на себя, шла мимо вперевалку улица Чкалова: по правую руку томились грязно-жёлтые пятиэтажки-хрущобы, слева за пешеходом, скалясь, следили мрачный тени микрорайона Панькино, ледяного ужаса здешних маменек.

Полдень, время садиться за стол. Готовка – Вилькина заслуга: даже яичницу мама умудряется пожарить так, что есть её невозможно. Отец уже ругается, он безнадёжно машет рукой и торопливо запивает бесформенные пельмени жидким кефиром из стеклянной бутылки. Бабка и дети едят, что попало, никто их особо не балует. Над Вилькиной макушкой (причёска – стриженый «бокс»), томимой голодом и собственным долгом, беззвучно кружится ветер, пропитанный пылью, задушенный окурками и бурой сажей из преисподней. Тем самым ароматом Отечества, который сладок и приятен, поскольку исторгается крупнейшим в Европе металлургическим комбинатом.

Заводом Вилька гордится, родители молча страждут: заболеваемость раком здесь на треть выше средней цифры по области. Мать Вильки работает в школе, слывя одним из лучших преподавателей русского языка и литературы в трехсоттысячном вертепе строителей и металлургов.