Отец кормится преподаванием физики в медицинском училище акушерства и гинекологии. Неподкупный и желчный член партии, секретарь парткома в женском коллективе, Додик всячески уклонялся от перехода на должность инструктора горкома. Позднее Вилька, попав в ту же ситуацию, прекрасно понял отца. Он сам, дуралей, таким же негибким вышел.

Юные акушерки, презрев загадки волновых колебаний, беззастенчиво строили глазки красавцу-преподавателю, рослому, статному, в больших роговых очках, обладателю волнистой гривы иссиня-чёрных волос. Разбирательства похождений мнимого Казановы на вредной его учительской работе были главной темой Субботиных. Баба Шура, мамина мама, растившая Вильку и Яна до поступления в школу, несколько раз намекала: у Кати с детства не всё с головой в порядке.

Свезут её однажды в Кувшиново! Что за Кувшиново и почему туда маму свезут, мальчики не знали, но боялись спросить. Вряд ли кто-либо рискнул вслух назвать Катерину Георгиевну ненормальной. Прозрение было поздним и совершенно напрасным. Шагая к дому, Вилька не озирался по сторонам: всё было привычно, протопано до дыр в резиновых кедах.Играли ржавой бахромой куски арматуры, торчавшие дикобразно в обломках бетонных плит. Асфальт, сминаясь от ходьбы, мечтал о ночной прохладе. Люки, гремевшие под ногами (заманчиво было прыгнуть!), приглашали в коммунальную бездну, обещая, что она не уступит Дантову аду.

Мигнул забытый кем-то солнечный зайчик, и Вилька замер, лоб себе едва не раскроив. К одной из граней бетонного столба, вызывавшего в памяти бессмертное творение скульптора Мухиной, приклеено было частное объявление. Корявые буквы на клочке оберточной бумаги то наезжали друг на друга, то рассыпались веером. Двоечник клеил? Кому и зачем? Это мне адресовано, понял Вилька. И, задыхаясь, прочёл: «За тобой следит призрак с видеокамерой. Через минуту он превратит тебя в глиняного болвана. Посадит рядом с другими и будет забавляться, кидая хлебные шарики».

Объявление привело Вильку в ступор, и кто-то охнул прямо над ухом. Вилька-взрослый сразу же вскинулся, сердце пропустило удар, но это был голос другой реальности: «Ипучий мёд… где это так нализались?». По странной прихоти разума Вильку, несколько потерявшегося от такого приветствия, вдруг осенило: вместе с ключами спёрли свежую флешку, ещё не надёванную. Пустую, утю-тю. Взяли, то есть, без спросу – а может, сам по дороге посеял?

– Есть многое на свете, друг Гораций, что и не снилось нашим папарацци, – прохрипел Субботин, приподымаясь, как тесто. – Чем дышишь, как следуют пассажиропотоки?

– Отвратительно. Перебиваемся с хлеба на водку.

– Михеич, ключи у меня пропали. Вытащил кто-то.

– Запей водой, решается сходу.

Его сосед, Василий Михеев по кличке «Ипучий Мёд», худой, как сгоревшая спичка, мужик в сизоватой щетине на щеках и складчатой шее, едва не проткнутой острейшим кадыком, с унылым еврейским носом под выпуклым лбом мыслителя и мутными серыми глазками, застыл в ожидании.

Подождав, Михеев задал вопрос:

– Чего разлёгся, люба моя? Старость не радость, ведь так недолго и застудиться.

– Старость, Михеич, это когда девочку по вызову к тебе привозят на машине с красным крестом…

Потолковав в таком духе, друзья потянулись в хату. Василий Егорыч, порывшись в висевшем на гвоздике макинтоше защитного цвета – подкладка типа «гей-славяне», рукава с добела истёртыми локтями, грудь в следах от паяльной лампы, спина в горюче-смазочных каплях – выдул губами туш и выдал запасную связку ключей. И кулаком предостерегающе погрозил, на что Вилька ответно выставил средний палец.