– Я прав? Ответь же…

– Еще не скоро!

– Я не восхищен тобой, ты должен это знать. Как же так? Ты ведь считал себя благородным человеком. Что же ты грешишь и поступаешь неподобающе? И еще, ты ведь знаешь мою гордость за наше происхождение! Всю жизнь я боролся за славу, пытался, чтобы на нашем имени не было ни одного позорного пятна! Женившись на безродной девушке, ты обесценишь наш род, и грош цена всему тому, что я сделал до этого. Не забывай, мы – Ахмедовы!

Голос отца стал еще грубее. Затем он окинул меня долгим изучающим взглядом.

– Я заставлю тебя уважать мою честь и репутацию моего рода! Ты слышишь?

В глубине души я знал, что отец не лукавит, когда говорит, что гордится своим происхождением. По мне – наш род, в частности отцовские родственники, имел две особенности: глупость и долгожительство.

– Осмелюсь сказать тебе, отец, я не ошибся, и не собираюсь ничего менять в своей жизни.

Я не нашел в себе силы спросить его о том, что он может знать о жизни настоящего благородного человека. И понимает ли он, что такое настоящее человеческое благородство?

– Мой сын, наследник мой, не может жениться на обслуге из ресторана. Неужели она первая женщина, которую соблазнили? Сынок, да я приведу тебе десяток других примеров! Это она тебя заворожила каким-то чудовищным образом?!

– Она не виновата, отец! Ты говоришь неправильные вещи, – пробормотал я.

– Еще бы. Какое прелестное и невинное создание! Дурак ты, Тахир, дурак!

– Отец, перестань! – в отчаянии закричал я.

– Скажи, сынок, – голос отца смягчился, – что мне сделать, чтобы ты не женился на ней?

Я в отчаянии поднял глаза, посмотрел на отца и спросил:

– Что ты предлагаешь?

– Предоставь это дело мне. Я отговорю ее. Я повидаюсь с ней и скажу, что тебя вызвал дядя в Тебриз, и ты срочно должен был уехать к нему. В конце концов, предложу ей денег: уверен, она не откажется. Я справлюсь.

Я опустил глаза и долго сидел без слов… В голове, как тяжелый молот, стучала угроза: «Я отговорю ее…» Как глупо отговаривать женщину от ее любви и страсти. Сказать ей, что она не должна чувствовать того, что чувствует. Никогда у женщин разум не сможет осилить любовь. Никогда!

Он говорил больше часа, нагромождая друг на друга доводы и язвительные упреки, логику и справедливое негодование, оправдывая все это репутацией своего рода.

Я ушел в себя. Я спал наяву… Слышу неясный голос отца, будто он говорит на чужом, неизвестном мне языке. Я вижу его глаза, нос, бороду… Я здесь, но в то же время далеко отсюда… Рука судорожно тянется к карману, и я достаю платок, подаренный Бахар… Я словно пробуждаюсь ото сна…

Я почувствовал себя предателем перед Бахар, ведь она доверилась мне, полюбила меня, а я должен убежать от нее…

Я робко встал, протянул отцу руку и сказал:

– Прощай, отец… Я ухожу…

– Правильно, уходи, женись… Могу лишь сказать, что твой поступок вызывает у меня отвращение.

Выходя из отцовского дома, я прислонился к калитке и долго вглядывался в дорогу, ведущую в столицу, – город Баку. На меня дышал насыщенный влагой холодный ветер. Надвигалась гроза. Грохоча, словно огромными, тяжелыми черными сундуками, над трепещущими кронами деревьев громоздились густые тучи, изредка озаряемые бледными вспышками молний. Вдали мигали огни большого города, и в этом городе, под одной из крыш, меня ждала моя Бахар…

Улицы, обычно многолюдные, были пустыми. Редкие запоздалые прохожие, подгоняемые страхом, торопливо бежали домой. Даже площадь фонтанов, обычно не пустующая в ночное время, на этот раз была безлюдна.

Я шел домой совершенно подавленный. Дверь открыла Бахар. Она долго и испытующе вглядывалась в мое лицо, будто пыталась прочитать мое душевное состояние. Затем без слов подбежала к буфету, налила рюмку коньяка, и я торопливо осушил ее. Бахар с беспокойством следила, как я дрожащей рукой поставил рюмку (ни разу в жизни я не чувствовал себя таким беспомощным, таким обессиленным). Потом она тихо подсела ко мне и стала молча ждать, украдкой бросая на меня тревожные взгляды, словно я внезапно заболел. Наконец она спросила: