Веснадцать Стефания Данилова

Никогда не умела писать прозу.

И поэтому так влечёт.

Сеют розы, а прорастает просо,

кто-то тычется мне в плечо:

– Напиши о каком-нибудь человеке,

только не о себе. Прошу.

Как моря впадают в чужие реки…

– Да-да-да. Окей. Хорошо.

А потом садишься и – точка к точке,

буква к букве, строка к строке –

как сережки – плотно – в ушные мочки,

хиромантией на руке –

снова пишутся пледы, ваниль и кеды,

что прочувствовано. Вжито.

И в бумагу, словно в щель турникета,

строчка падает, как жетон.

Строчка падает, распускаясь, словно

из-под снега первый цветок –

Я читаю её обозленно

в телефонный белый виток.

Это просто гербарий, правда,

даты, циферки, имена,

пересушенная приправа…

Слушай,

но не запоминай.

Вдавлю до боли

кнопку «автореверс»

на плеере от модной фирмы «Жизнь».

Я памятью, как батареей, греюсь

и чьими-то далекими

«Держись».

Перемотаю годы,

намотаю

на собственную руку бечевой:

Там детство,

где мороженка не тает…

А больше и не скажешь

ничего.

Я выберу топ-10 незабудок

увядших, но запомнившихся мне

моментов, где Америку как будто

себе я открывала. И сине́й

казалось небо над моею рыжей,

любви еще не знавшей головой.

Вот номер раз.

А номер два – не дышит.

Ведь крысе не пристало быть живой,

моей любимой и декоративной,

спустя года. Но правила игры-с

я приняла. И мне теперь противны

все те, кто змеям скармливает

крыс.

Мой третий номер – зарубежный отдых:

с расчески кашу кушала в Керчи.

Об этом я не сочиняла оды,

но было экстремально,

хоть кричи.

Четвертый потерялся между станций

того санкт-петербургского метро,

чьим запахом хотелось бы остаться,

отдав за это горсть чужих миров.

А номер пять вначале был тройбаном

по алгебре, труба ее шатал.

Мне было, господа, по барабану,

что есть еще учительский

журнал.

Шестое чувство – первым поцелуем,

дурманящий и жгучий

красный мак.

Он догорел. И собрала золу я,

и выбросила в урну

для бумаг.

Седьмое было – люди, люди, люди.

Восьмое – уплыло волной Невы.

Девятым подала мне жизнь на блюде

тех, кто

учил меня

идти на Вы.

Десятое… десятое – увы, но

приватный доступ

к этому. В сердцах

я из кармана внутреннего выну

в осенне-зимне-летних месяцах

рождённую отстуканным триолем

клавиатуры, сердца и дождя

вот это… то ли книжицу,

а то ли

мой автореверс,

сыгранный шутя.

Калачиком в углу свернутся тертым

стихи былым,

гори они огнём.

Мой автореверс

Курит кент четвертый.

И думает, что это –

не о нём.

Будьте добры, девять кошачьих жизней.

Спеть я смогу на бис,

а вот жить на бис…

Если танцуешь на самом краю –

карнизы

шепчут тебе:

пожалуйста, оступись≫.

Мертвые петли. Правило шестеренок.

Снежной лавины. Неосторожный шаг –

Не эпилог жизней моих дарёных.

Я выбираю –

нужно ли мне мешать?

Мне доверяли души, детей и деньги,

Чьи-то стихи, пахнущие столом.

Только в один безоблачный понедельник

Снова ушел.

С нежностью наголо.

Если выходишь, сразу налево – к морю,

На побережье кем-то заброшен дом.

Очень высокий. Он мне поёт. Я вторю.

Знаешь, его карнизы покрыты льдом.

Девять кошачьих жизней – простым напевом,

Десять пробьет – окажешься на земле.

Только я вновь сворачиваю налево,

Я близорук,

но кажется,

там светлей.

герда заходит в чертог зимы. ей наплевать на кая.

«взять у кого-то тепла взаймы, в пропасть себя толкая.

я растоплю тебя. растоплю.»

– вон твой придурок, слева.

– он мне не нужен. я вас люблю,

снежная королева.

Я любил ее. Не наверное, и не вроде.

Сомневался в себе, и что дважды два – четыре,

а теперь от моих сомнений меня воротит.

Поменялся бы местом с мишенью в забытом тире

или дал по газам на обрывистом повороте.

Да она-то любила. Я ей говорил об этом,

а она отмахнулась, как от настырной мухи.

Ей так хотелось быть альфой, но только бета

осталась в репертуаре. Ни сном, ни духом

не признавалась мне, что была поэтом.

Когда все закончилось, мне дали ее тетрадку.

(Так на руки маленьким детям дают котенка).

Я рвался к странице новой, как будто в драку.

Смотрелся, как в зеркало. Себя за рукав дергал.

Там были стихи в чернильных кровоподтеках.

Когда все закончилось, я долго курил и плакал,

хотя хохотал над драмой и мелодрамой.

Я вспомнил, как она покрасила губы лаком,

а после я целовал эти почти что раны.

Я вспомнил, какая была. И она была, как…

Ожившая статуэтка с каминной полки,

гуляющая по крышам. Танцующая в ночи.

Под полной луной ей подпевали волки,

ее единственной песне с названием «Не молчи».

Она носила мои заспанные футболки,

клетчатые рубашки, фенечки, рюкзаки.

Я носил ее номер. В книжечке телефонной,

ключом от двери, к которой сменили уже замки.

Случайно обжег пальцы – где-то играла фоном

ее любимая песня – и стены стали узки.

Ее любимая песня. Про едущий эскалатор,

про то, что ни грамма правды в баннерах за спиной.

Пахло ее белым пористым шоколадом,

который она любила обмакивать в кофе латте,

и пахло еще ночью, что в поцелуй длиной.

Я хотел ей сказать. Когда-нибудь. Может, летом,

Я обещал ей Лето, и Осень, и красный шарф.

Я был ей на все ответом. Носил ее амулетом.

И если молчал о чем-то – боялся порой дышать.

Она, отвернувшись, тихо о чем-то шепталась с пледом.

Я не успел, как на последний поезд.

Может быть, спал, или писал повесть…

Кто-то сказал на ухо про сотню дурных таблеток,

кто-то про рак, а кто-то плел про автомобиль,

про крестики-нолики меж ее нервных клеток…

А я им молчал в лицо, что ее любил.

Мне хочется верить, что просто ушла – кошкой,

сменила стиль жизни, прическу и все номера,

а от меня – устала, множко или немножко.

…Но если уходит кошка,

она идет

умирать.

Я люблю не совсем красивых, и это правда.

Для меня это будет «не без особых примет».

Я влюбиться могла бы даже в отца и брата,

потому что люблю экспромт и эксперимент.

Я немножечко против взрослых, как Гумберт Гумберт,

с бородой до пояса, с родинкой над губой,

но стремление к идеальности нас погубит,

если сносим систему за первый случайный сбой.

Не любила ни мускулистых, ни гладкокожих,

лучше этот, лохматый, с родинкой на щеке,

Опыт мне нашептал – у того, кто всегда ухожен,

обязательно обнаружится кот в мешке.

Мне, наверно, важнее внутреннее, чем внешность,

но уродов прошу откланяться на счёт три.

Пусть ты тысячу раз красив, но скорей повешусь,

чем влюблюсь в океаны зла у тебя внутри.

Да, еще о сексе и прочих постельных играх…

Темнота – друг влюбленных, но поимей в виду:

не пугайся потом растительности на икрах,

если вдруг рискнешь попробовать на свету.

Своего заставляла бриться, когда с усами,

(целоваться мешает такой атрибут бобра),

но и с ними он мне казался красивым самым.

Ты осудишь меня. И по-своему будешь прав.

«этот будет, конечно же, твой, – мне сказала однажды

волшебница, – без царапинки выйдя из войн, на тебе

обязательно женится, будет чайный и пряничный дом,

будут две замечательных дочери – только он из таких, кто

ведом, на тебя здесь несметная очередь, а ведомых ты

гонишь взашей, и они называются прошлое, ты танцуй,

расцветай, хорошей для того, кем окажешься брошена,

для того, кто с тобою суров, разметайся огнями-косицами.

он умнее всех профессоров, он святая твоя инквизиция, он

твой крест, и неси же его, по тобою нехоженым улицам,

ты из пламени выйдешь живой, он в поклоне невольном

сутулится, настоящее имя вскричит, поцелует горелый

подол тебе, пепел будет в гортани горчить, но сама себе

сделаешь оттепель, только помни про имя имен, и про

ведьмино слово единственно, он тогда будет словом

клеймен и полюбит тебя, словно истину, равнодушие

снимет рукой, не отвергнешь его – значит, женится,

слово то…» – и ушла на покой, растворившись во мраке,

волшебница.

я все жду, я ночами не сплю,

испускаю безмолвные жалобы,

я все жду, что прошепчет «люблю»,

а иначе я здесь не лежала бы,

а волшебницы нет до сих пор,

я то в коме, то в крике, то в панике,

жизнь уходит, как поезд в депо,

и кончается в стареньком спальнике.

У меня есть мама, две кошки, своя комната, и окно, что выходит во двор промокший и выплескивается в блокнот. Я учусь, of course, на бюджете, мне важнее phonetic smile, чем неглаженые манжеты и штанинная бахрома. Я уже не малюю стрелки – экономлю минуты сна, дико хочется бить тарелки и орать, что кругом весна – но в агонии бьются лужи, превращаясь в сырую хлябь. Я кричала бы, но простужен голос мой и чертовски слаб.

Я кричала бы о насущном, что сигарою прожжено – как боюсь оказаться скучной, как не выгорит стать женой – бросит, бедный, на полдороге, сам запрыгнувший в руки приз, я – экранная недотрога, неудавшийся декабрист; посиди, дорогой, с ребенком, я бегу на квартирник в семь, а жена – под одну гребенку скромно выстрижена, как все. Ей выстирывать и готовить, и блюсти очевидный долг – я же, знаешь, совсем не то ведь, из меня не выходит толк.

Из меня не выходит даже, а выкрикивается навзрыд – вот бы замок с блестящей стражей, вроде был, да давно уж срыт.

Ни стабильности, ни покоя. Покоряю дождливый сквер, настроение никакое, разум прёт по ночной Москве. В поезд, в шапку-перчатки-куртку, в серединочку декабря, тамбур красить углём окурка – ощущая, что всё – не зря. И облизывать, как целуясь, фильтры импортных сигарет, зная:

в окнах московских улиц – те, кто может тебя согреть.