Он сел в машину и закрыл дверь, отсекая их театр горя. Запах дыма остался с ним. Другой запах. Запах горелого металла и резины из того дождливого вечера. Он на секунду прикрыл глаза, принимая это воспоминание как факт, а не как боль. Затем завел двигатель.

Людей мучают не сами вещи, а их представления о вещах, думал он, выезжая с Кленового Проезда. Тернеры потеряли не дом. Они потеряли свое представление о себе как о счастливой семье, живущей в этом доме. И теперь они остались наедине с пустотой. А пустота, в отличие от вещей, не горит.

Память не была пленкой, которую можно было прокрутить от начала до конца. Она была осколком. Острым, с неровными краями, который иногда, в моменты тишины, поворачивался под определенным углом к свету и ранил.

Это всегда начиналось с дождя.

Он за рулем. Руки на десять и на два, как учили. Сквозь лобовое стекло, по которому мечутся «дворники», мир превращается в расплывчатую акварель из серого асфальта и размытых зеленых крон. Щелк-щелк, щелк-щелк. Монотонный, гипнотический ритм, под который слипаются веки. Он устал. Усталость была тупой и тяжелой, как мокрое пальто. Рядом сидела Элен. Она спала, откинув голову на подголовник. Ее лицо, обычно такое живое, было спокойным, почти беззащитным. На заднем сиденье, в детском кресле, сопела во сне Лили. В воздухе стоял теплый, уютный запах их семьи – запах волос Элен, печенья, которое ела Лили, чего-то неопределимого и родного. Он думал о том, что нужно будет остановиться у следующего мотеля.

Это не воспоминание. Это реконструкция, предисловие. Сам момент всегда ускользал.

А вот то, что осталось.

Огни. Два ослепительных, яростных глаза, вынырнувших из стены дождя. Они росли с неправдоподобной скоростью, пожирая пространство. В этой вспышке не было времени для страха. Не было времени для крика. Не было времени даже для того, чтобы повернуть руль. Было только чистое, первобытное изумление.

Затем – скрежет.

Не просто звук. Это было ощущение, пронзившее все тело. Будто кто-то огромный и безразличный сминал мир, как пустую консервную банку. Звук разрываемой стали, лопающегося стекла, треска костей – все это слилось в один невыносимый, бесконечный визг, который проник внутрь черепа и остался там навсегда. Звук, который знаменовал собой точку, где законы физики победили законы любви и надежды.

И потом. Тишина.

Вот здесь начинался осколок. Вот здесь начиналась память.

Тишина. Не просто отсутствие звука, а его оглушительное, вакуумное отрицание. Словно сам мир умер, оставив после себя лишь звон в ушах. Дождь все так же стучал по смятой крыше, но этот звук доносился будто из другого измерения. Пахло бензином и чем-то горячим, металлическим.

Артур висел на ремне безопасности. Перед глазами была паутина трещин на остатках лобового стекла. Что-то теплое и липкое текло по его лицу. Он попробовал пошевелиться, но тело не подчинилось. Он попробовал позвать. Элен. Лили. Но изо рта вырвался лишь хриплый, сдавленный стон. Он был пришпилен. Пришпилен к этой секунде, к этому запаху, к этой тишине.

И в этот момент, в этой звенящей пустоте, пришло знание. Полное, абсолютное, безжалостное. Осознание того, что все, что он любил, все, что он строил, все, во что он верил, находилось за пределами его контроля. Он мог планировать, мог надеяться, мог любить до разрыва сердца, но существовали силы – слепая скорость, мокрый асфальт, чужая ошибка, – которые могли отменить все это в один миг, не спросив его разрешения. Он был пассажиром, не водителем. Вся его жизнь была иллюзией контроля. Он был беспомощен. Его воля не стоила ничего перед лицом искореженного металла.