Она схватила первый попавшийся пузырек. Таблетки были маленькие, белые. Не те, но какая разница? Нужно было действовать. Нужно было спасать. Нужно было исполнять свой долг.

Она вернулась к отцу. Одной рукой приподняла его тяжелую голову, другой попыталась засунуть ему в рот две таблетки. Они были сухими, они прилипли к его языку. Она видела его пустой, отсутствующий взгляд. Она пыталась заставить его сглотнуть, но его тело не слушалось.

Она не спасала его. Она исполняла ритуал. Ритуал «заботливой дочери», который был так же важен, как и ритуал «идеальной хозяйки». Она была актрисой на сцене катастрофы, отчаянно пытающейся доиграть свою роль до конца, даже когда декорации уже рушились вокруг нее.

И только когда хрипы прекратились и в кабинете воцарилась абсолютная, звенящая тишина, нарушаемая лишь воем ветра за окном, до нее начало доходить. Не понимание, а лишь смутное, ледяное предчувствие. Солнце погасло. И она осталась одна. В полной, беспросветной темноте.

Стивен не убежал, как Ричард. Он не бросился на помощь, как Леонора. Он просто замер. Он стоял в полутемном коридоре, в тени высокой китайской вазы, и смотрел. Бесстрастно, как зритель в кинотеатре.

Он слышал все. Глухие удары ссоры в кабинете, прерванные резким, влажным звуком падения. Потом – панический топот Ричарда и хлопок входной двери. Потом – тишина, которая длилась ровно столько, чтобы успеть закурить сигарету. И наконец – тихие шаги Леоноры, ее сдавленный вскрик, ее суетливые, беспомощные движения.

Он видел все. Видел, как его жена, такая всегда собранная и идеальная, ползает на коленях по полу. Видел ее неуклюжие попытки реанимации, этот отчаянный, жалкий перформанс с таблетками. Он видел кровь на ковре. Видел пустой взгляд старика.

Он должен был что-то сделать. Позвонить врачу. Подбежать. Оттащить Леонору. Сделать хоть что-нибудь. Так поступил бы любой нормальный человек.

Но Стивен не был нормальным человеком. Он был наблюдателем.

И в этот момент его отстраненность, его интеллектуальная броня, которую он так долго и любовно выстраивал, сыграла с ним злую шутку. Она парализовала его. Его мозг, привыкший анализировать, а не действовать, мгновенно превратил трагедию в социологический казус. Он смотрел на жену, пытающуюся впихнуть не те таблетки умирающему отцу, и думал: «Поразительно. Даже в момент предельного стресса она не может выйти из своей роли. Она не спасает человека, она исполняет функцию "хорошей дочери"».

Это был не цинизм. Это была болезнь. Профессиональная деформация души. Он был настолько поглощен изучением правил этой уродливой игры, что разучился быть ее участником. Он стоял в тени, чувствуя себя умным, проницательным, выше всего этого. Но в то же время его охватывал липкий, тошнотворный ужас от собственного бездействия. Он был соучастником. Соучастником по умолчанию. Его невмешательство было таким же действием, как и толчок Ричарда.

Он мог бы шагнуть вперед. Но что бы он сказал? Что бы он сделал? Его присутствие только усложнило бы ситуацию. Ему пришлось бы играть роль. Роль «заботливого зятя». А он так устал от ролей. И он просто стоял, затаив дыхание, и ждал, чем закончится этот акт пьесы. Он был самым жалким из них всех, и он это знал.

Бренда услышала шум падения из своей спальни на втором этаже. Это был негромкий, но отчетливый звук – глухой удар, затем еще несколько, более легких. В этом доме, где каждый звук был выверен, любой диссонанс резал слух. Она отложила книгу и прислушалась. Тишина.

Она не испугалась. Ее первой реакцией было любопытство. Холодное, почти научное.