— Давай, — шепчу, — тресни меня еще раз, если тебе станет от этого легче. Я никому не говорила о том, что она — твоя, я пряталась.

— Ты не пряталась, — мотает он головой, — ты делала вид. Иначе бы сбежала так далеко, что не достать. Дрянь, — он опускает меня, разжимая кулаки, и я стою, опираясь на одну здоровую ногу, в голове гудит, но я не могу, не могу, черт возьми винить Сабирова за то, что он творит.

А он отходит от меня, я вижу напряженную спину, слышу шумное дыхание, а потом закрываю резко глаза, когда тяжелый кулак впечатывается в стену, раз, другой, третий.

«Он руку сломает сейчас»

Он бьет в стену, но уверена, что представляет меня.

— Что ты наделала, дура, — ревет по-медвежьи, я закрываю уши руками, чтобы не слышать, как из его легких вырываются с болью слова.

Хочется заползти в угол и забиться, подальше от его психоза, но я не смею шевелиться, разделяя с ним минуты неистовства.

— Она твоя, — бессмысленно кричу ему, когда Сабиров садится, обмякая, и прикрывает лицо руками. Из разбитых костяшек кровь сочится, на стене красные ошметки — уже рассвело, видно все.

Меня трясет так, что я идти к нему не могу, я ползу. На четвереньках, ощущая, что колошматит как при высокой температуре, но я передвигаюсь шаг за шагом.

Подползаю к нему, протягиваю руку, дотрагиваясь до его.

— Уйди, — просит глухо, — уйди, пока не стало поздно.

Но я из оставшихся сил отодвигаю его большую ладонь в сторону, вижу сверкающие черные глаза.

У меня губы искусаны в кровь, сердце бьется невпопад, а у него — глубокие складки возле губ и между бровей, и взгляд, взгляд человека, которому нечего терять.

— У тебя отнимали когда-нибудь что-то родное, что-то, за что ты мог бы отдать жизнь? — шепчу ему я, — что-то, что могло разбить твое сердце навсегда?

Он молчит.

А я не могу.

— Я без нее сдохну, так и знай, лучше добей меня прямо здесь и сейчас, или поклянись, что вернешь. Она твоя, можешь даже не сомневаться.

— Если бы у тебя были мозги, ты бы уехала уже тогда, — упрямо твердит он, — ты врешь, я это знаю, я душу из тебя вытрясу, чтобы правду узнать.

— Тряси, — равнодушно отвечаю, и голос мой звучит так буднично, словно я пересказываю новости, — можешь мне не верить, можешь считать, что я обманываю во всем, кроме одного. Ты себе этого не простишь сам.

Лея — твоя плоть и кровь. Она не просто моя дочь, не просто Лея. Она Сабирова Лея Арслановна, даже если в чертовом свидетельстве о рождении написано другое.


Сабиров

Почему с Карины кроет так?
Когда мы жили вместе, я таких чувств не испытывал. Она рядом была, она была моей, и мне всего хватало. А теперь я точно с ума схожу, оказываясь с ней наедине, мне смотреть на нее больно, все внутри жжет.

Карина зыркает на меня своими огромными глазищами, и мне хочется пристрелить ее, чтобы избавиться от наваждения, хочется стряхнуть с себя ее пальцы, но еще сильнее — еще сильнее желание ею обладать.

Я не с ней борюсь, я с собой сражаюсь, и даже отбитые костяшки не помогают трезво думать, когда она ползет ко мне, ползет, изгибаясь словно большая кошка. В движении нет нарочитой сексуальности, она сама по себе такая. Я вижу, как двигаются ее руки, как поднимаются и опускаются лопатки, покачиваются бедра, и как не закрывайся, Карина впечатывается в мои мысли каждым, мать ее, действием.

— Уйди, уйди, пока не стало поздно,ж — хриплю.

Моя уверенность в своих силах терпит испытания.

Как будто мне снова пять, и отец стягивает ремень с брюк. Я знаю, что будет сейчас, но не могу сопротивляться, не могу повлиять на исход. Все, что остается — терпеть, закусив губу, даже когда стальная пряжка вспарывает кожу на спине, оставляя уродские шрамы. Я не плакал тогда, и звука не издавал, губы сжевывал в мясо, пытаясь удержать любой звук, выдающий мою слабость.