Когда молчание достаточно затянулось, Артур вспомнил про пакетик в кармане своего пиджака. Он попытался вручить пакетик в первозданном виде – но тщетно: пришлось ему самолично развязывать ленту, разворачивать бумагу и выставлять на свет серебристый блеск шкатулки. Лишь тут Балтазар извлек руку из-под борта. На свет показалась рука без выраженной истории, будь она чуть поуже да ногти чуть поострей, ее вполне можно бы принять за дамскую. Неперетрудившаяся рука – это увидел бы каждый и одновременно признал бы, что выглядит она сверхчувствительной со светло-голубыми, резко проступившими жилами. Волосам она произрастать на себе не позволила либо была выбрита – Андре не мог этого решить. У Артура же, который это знал, были заботы поважнее.

Рука между тем произвела хватательное движение, впору даже сказать, что она выпустила когти, но кто мог бы довериться внешнему впечатлению? Наш Балтазар радуется, подумали они, потому что видит свое поблекшее, покрытое пятнами лицо в металлическом зеркале. Затем, однако, он взвесил шкатулку на ладони, и она явно показалась ему чересчур легкой, чтобы представлять какую-то ценность. Наш Балтазар недоволен. Он понюхал деревянное нутро шкатулки, содержание отсутствовало, и одаренный продемонстрировал это более чем наглядно. Даже беспристрастный внук испытал некоторое смущение. Но Артур – заклинающий жест – и действительно, он пробормотал:

– Сигары остались дома. Ни на кого нельзя положиться. Не сердись за эту ошибку, отец. Ведь это был твой любимый сорт.

Как неуверен Артур! Хотя обычно ложь так легко соскальзывает с его губ и так страстно принимается на веру. Отец отвечал Артуру с веселым презрением:

– Какой меня бес попутал, когда я нарек тебя в честь одного философа!

Он сел на софу между обеими колоннами, жестом пригласил двадцатилетнего сесть рядом и поставил ему на колени бесполезную сигарницу. Андре выказал величайшее присутствие духа. Он сделал движение, как бы желая передать сигарницу отцу, и при этом весело сказал:

– Завтра, дедушка, ты получишь ее обратно со всем тем, чего не хватает.

И тогда девяностолетний схватил подарок и сунул его под диванную подушку.

Его пятидесятилетний сын полуотвернулся, чтобы, украдкой посмеявшись, дерзко и вызывающе ухватить стул, благо сесть ему не предложили.

– Тайный советник Балтазар, я горжусь тобой, – провозгласил он, одобрительно кивнув.

Старик не купился на лесть.

– Едва ли причиной тому деяния и успехи моей завершившейся жизни, ибо ты мнишь намного превзойти их, мой деятельный сын. Не то, если я не ошибаюсь…

– Ты не ошибаешься, – перебил его Артур, – я имею в виду твой преклонный возраст. Это превращает тебя в лучшее украшение моей коллекции – приличия ради я не скажу: в выездную лошадь. Можешь счесть, что я говорю это ради красного словца, но меня все время так и подмывает тебя погладить.

– Верю! Так что давай обойдемся без поглаживания, – повелел Балтазар, демонстрируя весьма удачную челюсть.

Артур поспешил его успокоить:

– Я и не собирался всерьез. Вместо того позволь высказать просьбу. Сегодня вечером у меня большой прием. Отец, окажи милость, явись!

– Ты очень верно сформулировал: явись! Являться – это единственное, на что способны мы, мертвецы. – Старик с удовольствием углублялся в особенности своего необычного статуса по завершении жизни. У него даже голос окреп: – Мы никуда не отправляемся, мы всегда присутствуем и при желании можем являться. Тебе, деятельному коммивояжеру, недоступны эти безмолвные тайны. Они одеты могильной тишиной.

Последние слова он адресовал юному Андре, который искоса поглядывал на него, робко и жадно. Возможно, он про себя размышлял о первом обмане в роли Непомука и о соотношении первого с теперешним, вторым побегом от действительности. Но характер требовал от него одновременно испытывать и ужас, и любопытство. Вообще же он мысленно рисовал.