– Я к тому это спросил, что мало мы понимаем их язык, хотя, верно, похожи

некоторые из хуннов обличьем на нас, скифов. И не только язык их для нас не

очень понятен, но и повадки у них другие, потому как не среди нас они родились и росли, а среди другого, чужого для нас народа…

За дочерью давно закрылась дверь, а царь опять над картой навис. Да, на

восточных приграничных землях империи вызревала новая грозная сила; и весь

жизненный опыт, недюжинная интуиция подсказывали ему, что эта сила, если

её не окоротить вовремя, станет со временем смертельной угрозой для империи.

Вспомнил он и о попытке разговора с одним из пленных хуннов, которых в

Голунь-град привёз сотник Антип. Скифы, как правило, держали пленных у себя

до года, не более. Если за это время прирастал пленник, что называется, душой и телом к скифам, он сам становился скифом, если и тогда стремился на свою родину, скифы не удерживали их у себя насильно. Пленников не заковывали в колодки, не морили голодом, не истязали непосильной работой. Почти вольными

птицами пленники были. А чего сторожиться-то? Любой сбежавший из того же

Голунь-града уже через месяц был бы либо пойман, либо непременно сгинул бы

среди огромных пространств, наводнённых диким зверьём.

Толмачи в те времена появились только в дружинах скифов, что противостояли ариманам. А с хуннами только первые стычки начались, не успели толмачами обзавестись. Когда в горницу, где сидел Скиф с ближними

людьми, привели одного из пленных, удивился он и слова дочери вспомнил.

Был этот хунн высок ростом, рыжеволосый, с пронзительными зелёными

глазами. Действительно, мало отличался пленник обличьем от скифа.

Два дюжих дружинника попытались было поставить пленника на колени перед царём, да не позволил Скиф этого сделать. Ломать вольного степняка –

себе дороже. Похоже, хунн по-своему оценил великодушный жест седого, но

ещё крепкого на вид человека, сидящего перед ним на широкой лавке. В его глазах промелькнула мимолётная усмешка, но голову он всё-таки преклонил.

– Как звать тебя, молодец?

Слова эти царь выговаривал медленно, надеясь, что поймёт его пленник. Но

тот лишь отрицательно замотал головой, давая понять, что не понимает он языка

седобородого. Царь прижал ладонь к своей груди и произнёс:

– Скиф!

После чего ткнул пальцем, украшенным золотым перстнем с выгравленным на нём изображением барса, в грудь пленника:

– Твоё имя?

На этот раз понял чужак, что требуется от него.

– Тил!

– Ага, – обрадовался, было, Скиф, – значит, Тилом тебя кличут!

Степняк медленно кивнул головой, как бы подтверждая догадку царя.

– Скажи, Тил, много ли хуннов в ваших кочевьях?

Опять медленно, растягивая каждое слово, проговорил Скиф, при этом жестами сопровождая каждое из них. И, о чудо! Похоже, понял его вопрос

этот дикарь. Он показал рукой на ветвистую березу, что росла за окном. Изобразил пальцами её ветви, листья и, раскинув широко руки, выдохнул:

– Миного!

Не исковерканное слово «миного» смутило царя. Другое. Этот чужой для

него человек, из чужого для него народа всё-таки понял его и смог ответить. А

разговор с тем же ариманином без толмача вообще бы не смог состояться!

Выходило, что в хуннах была не только толика крови русов-скифов. В них жило эхо прародительского языка!

Мудрый царь заставил в течение полугода одного из своих сыновей, Славича,

и ещё нескольких парней из школки придворной изучать язык пленных варваров. И когда настало время отпустить пленников на все четыре стороны,

снова вызвал он к себе Тила и двух его товарищей, Реста и Хауна. Как к старым

знакомым, обратился царь к пленникам, при этом смотрел он в основном на Тила,