– А что если, – кричит Стребыкин и показывает рукой, – вставить лом прямо в горловину кингстона и чуточку отжать?
– Давай! – кивает Чаговец.
Раз, другой… Злополучный ключ шевельнулся и, провалившись ещё на сантиметр, застрял, кажется, ещё больше. «Постой!» – поднял Стребыкин руку и почти лёг в остатки воды на дне цистерны. Вглядевшись в зев кингстона, он кричит:
– Ты жми, а я попробую ключ выдернуть.
Чаговец горячечно замотал головой: опасно! Мол, если не удержу – без пальцев останешься. «Давай!» – решительно кивает Анатолий и снова плюхается в воду возле кингстона. Одной рукой он помогает Чаговцу отжимать клапан, а кистью другой охватывает ключ. Рывок, ещё рывок… Ухватившись обеими руками, он всё-таки выдергивает ключ из кингстона, и в ту же секунду клапан срывается с рычага, запечатывая отверстие. Оба радостно поднимают руки, чествуя победу. Теперь надо несколько раз провернуть клапан, чтобы убедиться в его исправности. Всё в порядке! Чаговец стучит по борту цистерны, подавая условный сигнал Грудину и Рощину. Когда давление в цистерне стравили, люк открывается, и оба водолаза карабкаются замёрзшими руками и ногами по скобам. Наверху их уже ждут: друзья помогают стащить костюмы, растирают конечности, Демьян Капинос примчался с горячим чаем. В отсеке появляется Братишко и обнимает каждого:
– Спасибо, моряки! Это… это… вы даже не представляете, что вы совершили!
А Чаговец, смущённо принимая поздравления, шепчет Стребыкину:
– Сейчас бы придавить… минут по шестьсот на глаз! Братишко, однако, расслышал реплику:
– Спать! Конечно, спать! Заслужили!
– Запевай! – командует мичман Лосев. И строй, уже набрав нужный темп на каменистой дороге, усеянной желтоватыми лужами, дружно грянул любимую: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд…»
«Дивизия» шла, не пряча лиц ни от дождевых струй, летевших со стороны колючих скалистых сопок, ни встречных армейских машин, то и дело норовивших обдать из-под колёс фонтанами грязи, ни жителей, удивлённо или восторженно застывавших при виде громкоголосой «чёрногривой» команды.
«Партизанские отряды занимали города» – летело над головами, и в какой-то момент Анатолию Стребыкину стало смешно:
– Ещё подумают – правда! А всего-то в баню идём…
– А чего они всё едят? – донёсся из середины строя приглушённый голос Миши Богачёва.
– Резину жуют! – глотнув слова песни, объяснил Юра Нуждин.
– А зачем?
Казимир Вашкевич, как парторг, посчитал нужным внести в диспут политическую нотку:
– Не видишь – с голоду опухли. Вот и жуют!
– Придётся тебе с ними котлетами делиться, – бросил Богачёву Сергей Чаговец.
Строй сдавленно чмыхнул, и мичман тут же отреагировал:
– Р-разговорчики!.. Раз, раз, раз-два левой!
…Баня оказалась совсем не такой, как ждали, а лишь просторной армейской душевой. Но какой! Сверкая кафельной плиткой и никелированными кранами, она окутала подводников уютным, густым парком, с давно забытой щедростью окатила горячей водой, до восковой мягкости растапливая их задубевшие в море тела. Чаговец не стерпел этой нежнейшей «диверсии» и, повинуясь давней привычке, забасил во всю мощь:
Команда почти в сорок глоток подхватила: «греме-е-ел… бушева-ли-и».
– Эх, а всё ж сибирская банька позабористей будет! – заметил омич Павел Плоцкий.
– Сейчас бы веничек берёзовый! – мечтательно поддакнул Коля Фадеев.
– А мне б покрепче полок да Маруську под бок! – отозвался его тёзка Семенчинский.
С сожалением покидая душевой рай, моряки в раздевалке попали под овации. Так их встретили нежданные слушатели – американские моряки и солдаты. Но аплодисментами дело не ограничилось. Союзники бесцеремонно подходили к полуголым братьям по оружию, угощали сигаретами и жвачкой, дружески хлопали по плечам. Особенно досталось великанам – Виктору Бурлаченко и Сергею Колуканову.