– Так сама я… – еле слышно прошептала я.

– Врёшь! – рыкнула старуха и обезумевшими глазами, похожими на два уголька, уставилась на меня. – Не скажешь правды, пожалеешь!

Сердце моё едва не выскочила от страха.

– Да как же вам не совестно, бабушка, людей пугать?! – разозлилась вдруг я. – Никто меня к вам не посылал. Всю дорогу девы лесные вокруг кружили, а потом я вашу избушку увидела.

– Ты гляди-ка, не испугалась?! – удивлённо пробормотала старуха себе под нос. – Ну ладно, посмотрим.

Воздух внутри дрожал от паров. Они окутывали скромное убранство комнаты плотной пеленой. Железный котелок, несколько кастрюль, сковородок, вёдер, глиняные горшки и плошки, погнутый ковш, полдюжины простых ножей и деревянных ложек составляли всю домашнюю утварь. На печи в чугунке что-то булькало и клокотало. Большие и маленькие золотистые тыквы в избушке лежали повсюду: на подоконнике, на столе, на лавках. Травы пучками висели вдоль стен. Куколки соломенные сидели по лавкам.

Пахло вкусно: пряно и терпко. Казалось, время в этом месте замерло, погружая в состояние умиротворения и спокойствия.

В углу избушки стоял большой дубовый стол, на котором были разбросаны странные инструменты, глиняные плошки и пучки трав. По всей видимости, здесь находился алтарь для совершения таинств.

– Иди хоть поешь, горемычная, – сказала лесная отшельница, поставив передо мной деревянную чашку с хлебом и кружку молока. – Другого ничего нет. Не ждала я сегодня гостей.

– Спасибо, бабушка, – улыбнулась я, присаживаясь на лавку.

Ощутила нестерпимый голод, несмотря на то, что находилась под впечатлениями от увиденного. В меня всё больше проникало ощущение пугающей таинственности, которой была наполнена избушка.

Хлеб пах так вкусно, что хотелось просто с наслаждением вдыхать его аромат.

– Оголодала-то как! – покачала головой хозяйка. – Видать, ела давно?

– Угу, – промычала я.

– Ну ничего, завтра кашей накормлю.

– Я у вас не задержусь, – предупредила я, высыпая последние крошки хлеба в рот. – Вот только ночь пережду и дальше пойду.

– Куда это ты собралась? Разве не домой твой путь лежит? – удивилась старуха.

– Жаль, но нет, – тяжело вздохнула я. – В деревню мне нельзя, потому как я хозяйкиного сына ведром огрела и всё молоко на землю пролила.

– И чем же молодец заслужил такое? – усмехнулась хозяйка.

– Словно репей прилипчив был, – ответила я.

Старуха раскатисто захохотала.

– Ну, Алёнка! Ну, девка! – вытирая, выступившие от смеха на глазах слёзы, сказала она. – Ох, и бедовая же ты! Ладно, оставайся. Утром решим, что с тобой делать. Зачем-то ведь боги тебя мне послали. Ты ложись на лавке, а я на печку полезу.

Как назло, спать совершенно не хотелось. Долго лежала с широко открытыми глазами. Дом завывал ветром в трубе, скрипел ставнями и половицами, словно вздыхал, кряхтя по-стариковски. Казалось, он жил, собственной, одному ему ведомой жизнью. Где-то за печкой покашливал домовой, слушая заунывное стрекотание сверчка.

Глаза начали потихоньку слипаться, всё-таки был длинный день.

Я проснулась от скрежета кочерги, которой старуха выгребала из печи золу.

– Доброго утречка, бабушка! – сказала я, ёжась от зябкой сырости.

За окном малиновым заревом разливался рассвет. Слышно было, как на все лады щебечут в кронах птицы, приветствуя новый день.

– И тебе не хворать, – прокряхтела старуха, взяв с лавки пустую бадью. – Как спалось, горемычная?

– Спасибо, хорошо, – ответила я и, подскочив, кинулась ей на помощь. – Что же вы, бабушка, с утра пораньше по хозяйству хлопочете? Хотите я вам помогу?

– Ну, подсоби, коли не шутишь, – сказала старуха, передавая мне ведро. – Колодец за домом найдёшь.