Приторной негой её уносило в далёкие воспоминания детства, и то, что память не удосужилась отразить наяву, пришло во сне, но лишь махонькими клочками от огромного узорчатого полотна судьбы.

Ждана оказалась в тёмной пещере, освещаемой лишь пламенем костра расположенного в средине помещения. Иссушенные ветки растений, растянувшиеся на верёвке, подрагивали от ветра, что вольно завывал, являясь здесь, очевидно, постоянным гостем. Изначально понять не удавалось кто перед нею, но дальше разглядеть смогла три силуэта. В одном из них она узнала себя маленькую. Вот только ныне смотрела на всё происходящее со стороны, как наблюдатель, без возможности вмешаться в былые события…

– Видать, дело твоё столь велико, раз притащилась на Лысую гору, а, Марья? Экая милость, праведная душа по заветам и совести живущая пришла к окаянной чёрной колдунье!

– Ты, сестрица моя, не бранись, ради Рода! Лучше помоги дочке моей названной. Токмо ты сумеешь!.. Нечисть сжирает дитятку, узоры постылые рисовать норовится, ночами воет… зовёт невесть кого…

Старуха бросила страшный взгляд из-под чёрных насупленных бровей на родную кровь. И лишь стоило незнакомой из видения открыть рот обнажив частокол жёлтых зубов, так фразы утопали в омуте и шкодливо то погружали в действо Ждану, то вновь оставляли лишь обрывки того дня.

Женщина взбитого телосложения с карими очами, на вид семидесяти летов, раз за разом заталкивала за спину любопытную растрёпанную и босоногую девчушку, выныривающую для выведывания происходящего.

Старуха же согласно кивнула, а после страшно заходилась в конвульсиях, стала мычать, изрыгать из себя бесноватые звуки, беспорядочно трясти перед собою руками, точно желала кого-то схватить и придушить. Уста отворились, по подбородку потекла мерзкая пенистая слюна. Следом грозный крик раздался в пещере хлёстко отражаясь от сырых стен:

– Нет у неё рода! Проклятая она значит! Мы все силу и защиту берём от своих предков, а твоя девка не мечена! Невесть кто с себя скинул, тебе подкинул, а ты, ладная душа и схватила брошенку! Оставь в лесу её зверям на съеденье иль на капище отнеси! Хоть летов пять тогда продюжишь! А не то удушит она тебя собою!

– Не брошу! Доля она моя значит, вынесу, выращу! И пусть, что сама сгину! Не послал Род дитятку кровную, так эта заместь всех неявленных будет! – рявкнула Марья одичалой, схожей на старую оскалившуюся волчицу, сестрице.

– Сберечь хочешь?.. – рыком бросила сестра матушки.

Та боязливо неуверенно качнула головой.

Перебег крика и эмоций захлёстывал дитя, ведь снопы искр танцевали между двумя сёстрами что сцепились руками и объяли испуганного ребёнка гогоча напевая диковинную песнь. Пламя ядовитыми красками царапало стены, на которых далее вычерчивала неведомые символы в ряд старуха. Голова кружилась и у маленькой Жданы, и у той, что наблюдала страшную процессию. Еловые ветви били больно, хлёстко по детскому тельцу, а чёрная животная кровь, которую насилу заставили дитя выпить, сжав перед этим челюсть, выворотилась обратно. Ребёнок обессиленно лежал на колючей шкуре и степенно теряя сознание внимал слухом стройные заветы в завершении:

– Никем не наречена, чужой рождена, витала-витала, да Жданою стала. Никем не наречена, безродовой рождена, витала-витала, да долгожданною стала. Печатью всё закрываю, да лихое с дитя снимаю! Да будет так!

Теперь на белоснежные детские веки падали чистые капельки водицы. Вокруг всё было заволочено дымом от костра, в который наспех бросили еловые ветви. Два силуэта сливались с огнём проявляясь тенями на стенах и подносили к маленькому дитя нож. Последнее, что нынешней Ждане удалось увидеть из обряда и отблесков прошлого – это как вспыхнуло гордое пламя голодно сжирая почти два фута