– Голову будешь еще красть?

– Никак нет.

– А розетки проверишь?

Васька воодушевился, плечи расправил:

– До одной целехонькие будут!

– Вот и славно, – потер ладони Семен Лукич и снова прикрикнул, – чего стоишь тогда, за работу давай!

Он увидел, как скрылась спина уже взрослого Васьки, услышал, как тот замурлыкал под нос веселую песенку. Семен Лукич ткнул локтем молчаливую Екатерину:

– Гляньте-ка, товарищ императрица, не думал я, что в паре с вами поработать придется. Так и воспитаем молодежь.

Директор всея музея раскланялся перед Романовыми, поднял вверх кулак: «Работаем, друзья», и бодро зашагал по залам к себе в кабинет.

Федор Михайлович не хотел жить один. Хотя не признавался в этом даже себе.

Он не любил готовить и с удовольствием уплетал стряпню милых сердцу дам. Он не был опрятным, а тем более чистоплотным, однако с теплотой слушал недовольство из-за неубранной посуды и грязных вещей. Он ворчал, когда просили купить хлеб по пути домой, но с постоянной улыбкой протягивал сверток в родные руки.

Однажды в его жизнь ворвались внуки. Карманы наполнились конфетами, сердце теплотой, а квартира игрушками. Федор Михайлович вновь, как в своем пионерском детстве, взбирался на табуретку и рассказывал стихи, а малышня с хохотом повторяла за ним.

Знакомство со смертью произошло внезапно, она унесла с собой жену. Потом и любимую подругу, к которой Федор Михайлович успел прикипеть, но не успел довести до ЗАГСа. В то же время карьера сына стремительно ползла вверх. Его труды оценила некая эстонская фирма, куда тот уехал без малейших сожалений. Вместе с ним стихотворения на табуретке и ушедшее пионерское детство. Но больше всего удивила пропажа кота Борьки, бывшего ему другом последние двадцать лет и вдруг не вернувшегося с прогулки.

Федор Михайлович смял газету, пробурчал неразборчивое: «Лучше б не читал», и направился на балкон. Шаркая тапочками, на ходу достал из полинялых спортивок сигареты и зажигалку. Прикурил и, еще не дойдя до балкона, вовсю дымил любимыми «Бонд». По квартире мягкими волнами расползался дым. Он проникал в обивку дивана, в одежду, наполнял собой пространство шкафов и тумбочек. Федору Михайловичу не было до этого дела, запахи его не волновали, а уж чужое мнение тем более. За годы курения седые усы пожелтели от дыма, а губы постоянно причмокивали, будто перебирая сигарету. Привычка вошла в обиход, стала частью жизни, а в какие-то моменты спасением.

Федор Михайлович облокотился на балконные перила и лениво наблюдал за происходящим во дворе. Жаркий май сморил в тот год всех, и народ спасался, как мог. У дома ребятня визжала и бегала с водяными пистолетами. Чуть дальше девчонки-подростки в ярких купальниках разложились на траве у дворовой клумбы. Их смех и щебетание доставляли нежное удовольствие – молодые, энергичные, необремененные заботами и стеснением. Федору Михайловичу нравилось за ними наблюдать, он представлял, как мог бы к ним подойти, завести разговор, купить на всех лимонад, а в субботу пойти на танцы. Как бы они улыбались его шуткам, а он раздувал щеки и щеголял придуманными байками. Только смахнуть бы с себя лет тридцать, а то и сорок.

Он рассмеялся, представил, что было бы, подойди он к девчонкам сейчас – дед в тапках, хотя ради такого случая он бы надел новые, в клетчатой рубашке, что называется «на выход», и в брюках. Непременно, он нашел бы свои лучшие брюки, отгладил стрелочки с помощью марли, как делал всегда. Ни одной из своих спутниц жизни он стрелок не доверял. Федор Михайлович гневно вырывал утюг и кричал, чтобы никто не смел трогать его брюк. А уж когда невеста сына в надежде угодить будущему зятю, сожгла самые дорогие и любимые, он выкинул и гладильную доску, и утюг, чтобы никто не прикасался к его вещам. Да и сам решил брюк не носить: слишком высока вероятность, что не туда пойдет стрелка или задымится штанина.