Вдали друг от друга Николай Житний

Анна ощущала запах полыни даже сквозь духоту московской коммуналки. Он жил в ней – терпкий, горький, как привкус утраченного рая. Воспоминание о бескрайних степях Кубани, об отце, чьи руки пахли пшеницей и кожей седла, об уюте, который казался вечным. Здесь, в тесной комнате, заваленной бумагами Наркомата, среди гула печатных машинок и угрюмых лиц коллег, ей приходилось хоронить свою память, запирать её на замок. Анюта – так её звали когда-то, дочка казачьего полковника Григория Савченко, любимица станицы. Жизнь её плескалась, как Дон, – щедрая, полная звона шашек на тренировках отца, задушевных песен у костра, и теплого аромата хлеба из печи. Она росла в мире, где честь была дороже золота, а верность земле и роду – законом, высеченным на сердце. Но этот мир треснул, как лёд под весенним солнцем. Гражданская война ворвалась в станицу огнем и кровью, разделив жизнь на "до" и "после", своих и чужих. Отец, верный царю и вере, встал на защиту родной земли, примкнув к белым казакам Деникина. Анна, пятнадцатилетняя, помогала матери ухаживать за ранеными, шила бинты, слушала шепотом рассказы о зверствах по обе стороны фронта – война не щадит никого. Она помнила взгляд отца, когда он уходил: тревога, смешанная с отцовской гордостью. "Берегите себя, мои девочки. Мы победим, и все будет как прежде". Но "как прежде" не вернулось. Поражения белых подступали ближе, словно надвигающаяся буря. Слухи о расстрелах, грабежах заползали в души, словно змеи. Однажды, вернувшись с перевязочного пункта, Анна увидела, как ее любимый конь, Буян, был привязан к телеге. Рядом стоял молодой красноармеец, худощавый, с открытым, честным лицом. Он виновато смотрел на Анну. "Извини, дочка, – сказал он тихим голосом. – Приказ есть приказ. Нужен конь для нужд фронта. Вернем, как закончится война, целого и невредимого". Анна, вместо того, чтобы разгневаться, увидела в его глазах такую же усталость и боль, как и у своей матери. Он был таким же крестьянским парнем, и, вопреки себе, Анна почувствовала не ненависть, а какое-то смутное сочувствие. Красные вошли в станицу, неся с собой новую власть и новые порядки. Многие станичники, устав от войны и разрухи, приветствовали их как освободителей. Особенно молодежь, уставшая от старых устоев. Но для семьи Савченко это означало крах всего. Дед, старый казак, не мог смириться с красным флагом над станицей. Он шептал проклятия в адрес "комиссаров", называя их "безбожниками". Не выдержав потрясений, дед слег, а вскоре за ним ушла и мать, измученная горем и болезнями. Дом их сгорел дотла во время одного из обстрелов. Анне, оставшейся с младшим братом Гришкой на руках, пришлось решать: сдаться или бороться за выживание. Память о доброте молодого красноармейца, его виноватом взгляде, странным образом смешивалась с гордостью за отца и воспоминаниями о Буяне. Эта сложность – понимание того, что не все "красные" были врагами, – сделала ее решение еще более трудным. С помощью сердобольной соседки, рискуя жизнью, они бежали в Ростов-на-Дону. На фабрике Анна, представившись сиротой, работала день и ночь, стирая руки в кровь. Она молчала, слушала и старалась не привлекать к себе внимания. Ночами ей снились родная станица, отец на коне, Буян, ржущий в табуне. И иногда – лицо молодого красноармейца, полное сочувствия. Она понимала, что в этой войне не было правых и виноватых, были только сломанные судьбы. Москва казалась ей лабиринтом, в котором можно затеряться. Устроившись машинисткой в Наркомат, сняв угол в коммуналке, она отправила весточку Гришке, оставшемуся в Ростове у дальней родственницы. Она мечтала накопить денег и забрать его к себе, чтобы начать новую жизнь, чтобы Гришка вырос, не зная той боли и утраты, которые выпали на ее долю. Она работала, молчала и ждала. И запах полыни, проникавший сквозь толщу московской духоты, напоминал ей о том, кем она была и что ей пришлось заплатить за эту новую жизнь.

Здание Наркомата Коммунального Хозяйства громоздилось на углу, серое и невыразительное, как большинство строений в этой части Москвы. Окна были узкие и грязные. Анна Савченко, маленькая, почти незаметная фигурка среди них, проводила свой день, как и все остальные: стук клавиш ее печатной машинки сливался в единый, нескончаемый гул, заполняющий все пространство огромного зала. Воздух был спертым, пропахшим дешёвой махоркой, пылью и затхлой бумагой – характерный запах любого советского учреждения. Ее пальцы, привыкшие к точности и скорости, летели по клавишам, печатая очередной бесконечный отчет о распределении топлива для городских котельных. Каждое нажатие на неë – это еще один шаг в её тщательно выстроенной, бесцветной жизни. Дмитрий Сергеев, её возлюбленный, был полной противоположностью этому серому миру. Высокий, светловолосый, с искренним и немного наивным взглядом, он являлся символом верой в светлое будущее, которое строилось здесь, среди этих же бесцветных стен. Сын рабочего, Дмитрий, с ранних лет воспитывался в революционных идеалах, и его преданность Ленину и делу партии граничила с религиозным фанатизмом. Он работал инженером-проектировщиком, и его планы на будущее были масштабными – он мечтал о создании новой, комфортной Москвы, о городе, где каждый сможет ощутить тепло и уют. Анна любила его за его открытость, за его веру в лучшее, за его нежную заботу, но именно эта наивность пугала ее. Она знала, что в мире, где правит страх и подозрение, такая слепая вера может стать смертельной. Сегодня он застал её за работой. "Анюта, вот, чай," – сказал он, ставя на край стола кружку с дымящейся жидкостью, цвет которой мало напоминал чай, – скорее, это был отвар из неизвестных трав. "Ты опять засиделась до обеда," – добавил он с легкой укоризной, присаживаясь рядом. Она улыбнулась, стараясь, чтобы ее взгляд не выдал ничего лишнего. "Спасибо, Дим. Я скоро закончу," – ответила она, стараясь скрыть напряжение, которое сковывало ее. Она не могла рассказать ему о кошмарах, которые преследовали еë по ночам, о том, что её прошлое, спрятанное за маской тихой машинистки, грозит её настоящему. Внезапно, раздался скрипучий голос тëти Клавы, старой машинистки, известной своим чутьëм на сплетни и невероятной осведомленностью в делах Наркомата. Она постоянно оглядывалась, опасаясь невольно услышанных слов. "Слышали, опять чистки? Прямо как на охоте за зайцами – кого поймают, тому и конец!" – прошипела она, при этом, поджав губы, и бросив на Анну быстрый, оценивающий взгляд. В её словах читался не только интерес, но и немой ужас перед возможными последствиями. Анна почувствовала, как по позвоночнику пробежала ледяная дрожь. Чистки в Наркомате были обычным делом, волны репрессий сметали все на своем пути, оставляя за собой лишь пустоту и страх. Память о станице, о запахе полыни и о свободе, о которой она могла только мечтать, словно удар молнии пронзила её. Вечером, вернувшись в свою комнату в тесной коммуналке, Анна ощутила привычную тесноту и духоту. Стены обступили её, словно враги. Запах старой мебели и сырости удушал. Она вытащила из сумки небольшую посылку из Ростова-на-Дону. Это была старая, потрепанная шкатулка, внутри которой покоилась родословная семьи Савченко и старый кожаный дневник её деда, полковника Ивана Савченко. Его почерк был суров, как сам дед. Слова, выведенные пером, рассказывали не только о Гражданской войне, но и о его ненависти к большевикам, о его презрении к новой власти. Дневник был не просто летописью событий – он был исповедью, криком о боли, ненависти и отчаянии. Анна читала о зверствах, совершенных по обе стороны баррикад, о кровных расправах, об уничтожении целых деревень. Описания были настолько жутки, что по коже Анны пробегали мурашки. Но это было не только о ненависти. В строках она видела и гордость, и верность традициям, и глубокую привязанность к родной земле.

В одной из записей, датированной 1920 годом, дед писал: "Мы проиграли. Красные захватили власть. Но я не сдамся. Я спрятал сокровища, которые принадлежат нашей семье по праву. Когда-нибудь они помогут нам вернуться и восстановить справедливость." Дальше следовали зашифрованные координаты, странные символы и приписка: "Ключ в родословной". Анна резко захлопнула дневник. Сокровища? Какие сокровища? Она пыталась понять, что это может значить, но в голове царил хаос. Она смотрела на фотографии в шкатулке, на лица своих предков, на тех, кто когда-то жил в мире, который теперь казался ей таким далеким, таким чужим. Теперь же она была одной в чужом городе, в чужое время. Она пыталась бежать от прошлого, но оно преследовало ее. Прошлое ворвалось в её жизнь в виде старого дневника, и ей предстояло сделать выбор. Внезапно, в темноте комнаты раздался резкий звук. Она подскочила на месте, сердце колотилось в груди, как бешеное. Анна вздрогнула, словно её кто-то тронул за плечо. В дверь постучали. Резко и настойчиво. Она сжала дневник в руке, затаив дыхание. За дверью стояли они. Анна замерла, прижавшись спиной к холодной стене. Она резко побежала прятать дневник в печь, там был небольшой тайник. Сердце колотилось в груди, заглушая все остальные звуки. В дверь стучали снова, настойчивее и требовательнее. Кто там? Что им нужно? – эти вопросы бились в голове, как птицы в клетке. Она знала, что сейчас решается ее судьба. Медленно, стараясь не шуметь, Анна подошла к двери. Она прислушалась. За дверью было тихо, только чувствовалось какое-то зловещее присутствие. Она приоткрыла дверь на цепочку и увидела перед собой двух мужчин в форме ОГПУ. "Савченко Анна Григорьевна?" – спросил один из них, высокий, с суровым и непроницаемым взглядом. Его голос был грубым и бесчувственным. "Я," – прошептала Анна, едва слышно. "Откройте дверь. Нам нужно провести обыск." Анна похолодела. Обыск? Зачем? Кто-то донес на нее? Они что-то знают о ее прошлом? О дневнике? Она попыталась собраться с мыслями, но страх парализовал ее. "На каком основании?" – спросила она, стараясь придать своему голосу уверенность. "Ордер," – ответил второй мужчина, молчаливый, с угрюмым лицом, и протянул ей сложенный листок бумаги. Анна взяла ордер. Ее руки дрожали. Она прочитала несколько строк, но не смогла ничего понять. В голове все смешалось. Она знала только одно – она в опасности. Медленно, с тяжелым сердцем, Анна сняла цепочку с двери и открыла ее. Мужчины вошли в комнату, осматриваясь по сторонам. Их взгляды были холодными и бесстрастными. "Мы должны осмотреть вашу комнату," – сказал первый мужчина, начиная осмотр. Они переворачивали все вверх дном. Рылись в шкафах, открывали ящики, заглядывали под кровать. Они искали что-то. Что-то важное. Анна стояла в углу, не зная, что делать. Она знала, что если они найдут его, ее жизнь закончится. Один из мужчин подошел к печи. Он осмотрел ее со всех сторон, потрогал руками. Анна замерла. Печь! Она забыла о ней! Дневник был там, в тайнике, за старой кирпичной кладкой. Мужчина попытался открыть дверцу печи, но она не поддавалась. Он дернул сильнее. "Что там?" – спросил первый мужчина, подходя ближе. "Заело," – ответил второй. Печка очень вовремя не стала открываться. Они начали вместе дергать дверцу. Кирпичи зашатались. Анна знала, что это конец. Ее сердце бешено колотилось в груди. Она была готова к худшему. Внезапно, раздался громкий стук в дверь. Все замерли. "К вам пришли," – сказал первый мужчина, глядя на Анну с подозрением. "Я никого не жду," – ответила она, стараясь скрыть волнение. Стук повторился. Еще настойчивее и требовательнее. Первый мужчина подошел к двери и открыл еë.