А вот Андрей, который к тому времени уже был почетным гражданином города, воспринял эту историю очень болезненно. Однажды мы с ним подвыпили, и он в тяжелейшем расстройстве мне сказал: «Ну как я могу быть почетным гражданином, когда ты – не почетный гражданин! Ты фронтовик, я не фронтовик. Ты и лауреат… И вообще что такое ты и я». (Подвыпив, мы переходили на «ты»). Высказал он мне все это откровенно, и я понял, что это действительно очень его тяготит. А потом до меня стали доходить сведения, как он хлопочет за меня.

Казалось бы, а ему-то что? Никто его об этом не просил. А он делал это из дружеских побуждений. Нынешнее понятие дружеских отношений довольно обмелело, пропиталось эгоизмом, и в нем слишком мало самопожертвования и тем более такого рода признания. Его почти не существует ни в Союзе писателей, ни в Союзе композиторов. Да и вообще среди творческих людей чрезвычайная редкость – признание того, что ты выше, значительней, заслуженней меня. И вот когда я об этом узнал, это было для меня чувствительным и трогательным открытием. Каких усилий все это ему стоило, мне трудно сказать, мы никогда больше не возвращались к этой теме. Но я знаю, что это было. И для меня это навсегда осталось актом настоящей дружбы.

Мы были с ним на «вы». Но это «вы» звучало не официально, а тепло, дружески, располагая к сердечному общению, с какой-то теплотой спрятанного внутри «ты». Думаю, далеко не только я испытал легкость знакомства с Андреем Павловичем. Он был человеком, очень располагающим к себе. И никогда в общении с ним не ощущалось какой-то его особости и уж тем более – величия. Может быть, именно поэтому, когда из жизни уходят такие люди, все больше и больше друзей у них оказывается. Тех, кто по-хлестаковски может похлопать гения по плечу и спросить: «Как дела, Александр Сергеич? Что пишем?» Да, с ним было легко познакомиться, радостно встречаться и поддерживать дружеские отношения. Но, собираясь с мыслями, я вдруг поймал себя на том, что рассказать о нем совсем не просто.

Познакомились мы, когда я стал директором Русского музея. Андрей Петров стал настоящим другом нашего музея. Отношения эти строились исключительно на человеческой симпатии. Да и сами корни его, история его родословной, в которой были замечательные художники, располагала к такому общению. Я уже не говорю о том, что его музыка не раз звучала и продолжает звучать в наших концертных абонементах.

А когда мы организовали программу «Россия», его не надо было уговаривать – легкий на подъем, он сразу вошел в нашу команду. Ездил с нами и Кирилл Юрьевич Лавров, а иногда присоединялся и Даниил Александрович Гранин. Мы вместе ездили и в Петрозаводск, и в Нижний Новгород, и в Самару, где открывали наши первые выставки, виртуальные филиалы Русского музея. И всегда нам хорошо пелось в пути – и в автобусах, и в самолетах. Запомнился вылет из Саратова. Казалось, весь наш самолет насквозь пропах замечательной вяленой волжской рыбой. И мы пели «Из-за острова на стрежень…», «Если Волга разольется…», «Издалека долго…» и другие песни, связанные и с Волгой, и с нашей молодостью. С Андреем Павловичем легко было петь. Не надо было стесняться, что при композиторе можешь сфальшивить. Поэтому у меня и осталось от тех поездок ощущение и легкости и веселья.

А. Петров. Соло на гармонике. 2000

В каком бы городе мы ни останавливались, всюду его, конечно, тут же узнавали. И для музея это было замечательно. Выходя на сцену, он без всякого пафоса общался со зрительным залом. Иногда разговаривал серьезно, а иногда, под настроение Андрей Павлович проводил выход во всем блеске своего остроумия. Из этого его дара кое-что перепало и лично мне, когда в одной из наших совместных поездок я встретил свою круглую дату. И одним из подарков на дружеской вечеринке по случаю дня моего рождения был выход Андрея Павловича и Наталии Ефимовны с их фирменным концертным номером. Он играл на духовой гармонике, а она сопровождала его соло громкими хлопками «долгоиграющей пробки» из бутылки шампанского. Всегда у него можно было и сигарету стрельнуть, и по рюмке чаю мы могли выпить, и рассказывали друг другу всякие истории, и смеялись много, и шутили, и веселились. Но всегда за этой его легкостью, непринужденностью чувствовалась огромная база, духовный фундамент.